Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1942–1943

С бьющимся гулко сердцем я потянула к себе саквояж. Он показался мне привычно тяжелым, но почему-то не двигался с места. Тогда я с силой рванула его. Зацепившийся за полуоткрытую крышку чемодана плетеный соломенный край с хрустом высвободился. Саквояж вылетел из-под кровати, его содержимое – том Пушкина, пачка дневников, подаренные Генрихом словари – рассыпалось по полу. Не веря своим глазам, я лихорадочно считала тетради – самодельные, сшитые мною когда-то из панских желто-серых бумажных кулей и плотные, в дерматиновой черной обложке «Кассабухи». Одна… две… три… четыре… пять… Кажется, все здесь… Господи, неужели все на месте? Не может быть! Одна… две… три… Машинально я снова и снова пересчитывала свои тетради и все никак не могла успокоиться. И лишь спустя некоторое время поняла: моим спасением явилась тупая немецкая пунктуальность. Перед теми, кто проводил у нас обыск, стояла конкретная задача: найти украденные у неизвестных нам бауеров белье и свиное мясо и, таким образом, выйти на след воров. Вот они, вахмайстер и Шмидт, и искали именно белье и мясо (недаром же вахман проверял, с чем сварены у нас щи). Безусловно, они видели мою сумку с книгами и тетрадями, просто не могли не видеть ее. Но, к величайшему счастью, содержимое саквояжа не заинтересовало их, прошло мимо их внимания. Ведь то, что было в сумке, не являлось искомым – снятым с немецких веревок бельем или украденным из чужой клети мясом.

Итак, да здравствует подлинно немецкая узконаправленная пунктуальность и исполнительность, и да продлятся дни пылко обожаемых мною в эти минуты пана Шмидта и господина вахмайстера!

Ну а если серьезно, то все же очень погано на душе и от учиненного нацистскими мерзавцами погрома, и от сознания собственной беспомощности, а главное – от полученного в нашу российскую физиономию еще одного морального плевка: мол, для нас, немцев, вы, «восточники», – рабы, поэтому мы и вольны делать с вами все, что нам заблагорассудится. И попробуйте искать на нас управу…

Управы, конечно, на этих арийцев нам не найти, но и оставлять данный эпизод с обыском без внимания все же не следует. На завтра мы с Мишей приготовили для Шмидта несколько горячих фраз, вот только дал бы Господь силы и храбрости до конца высказать все, не стушеваться.

Какие еще новости? Роберт в понедельник не приходил, как позднее выяснилось – из-за болезни. Во вторник вечером прибежали Толька с Генкой, принесли от него записку, в которой он сообщает, что заболел и должен в среду отправиться с вахманом в госпиталь, в Мариенвердер. Страшно сожалеет о том, что «милые его сердцу свидания» должны временно прекратиться.

Я написала коротенький ответ (мы переписываемся, естественно, на немецком), мол, сожалею о вашей болезни, желаю скорейшего выздоровления. Честно говоря, у меня отлегло от сердца от такого известия. Все-таки я и впрямь трусиха. Пока Роберт сидит у нас, я постоянно, что называется, на взводе: стараюсь казаться спокойной, а сама все время прислушиваюсь – не раздастся ли снаружи скрип шагов, немецкий лающий говор. Да к тому же, как я и опасалась, обстановка в доме снова постепенно накаляется. Правда, Миша в отношении Роберта выдерживает пока нейтралитет, а вот Лешка, хамелеон несчастный (!), если и держится внешне с ним более-менее дружески (Роберт постоянно снабжает его и Мишу английскими сигаретами), то со мной ведет себя по-хамски – разговаривает сквозь зубы, словно делает одолжение, а если нам приходится работать вместе, то либо по полдня дуется, молчит, либо принимается всячески подкалывать и ехидничать.

Все это меня, конечно, безмерно бесит. Кто я, в конце концов, ему – сестра, еще какая-нибудь близкая родственница? Уж если, как сказал однажды Миша, «ревнует», – так извините – повода к этому я никогда не давала. А если его беспокоит состояние моей нравственности – так пусть лучше о собственной больше печется – вон Ольга не сегодня завтра принесет ему наследника. О своей же нравственности я уж как-нибудь сама позабочусь!

Хорошо, что хоть мама с Симой меня не шпыняют. Им обеим Роберт, по-моему, симпатичен. У него редкий дар быстро устанавливать со всеми дружеские отношения. Но их тоже, естественно, страшат возможные мои неприятности. В понедельник, когда Роберт не пришел, а я, сидя в одиночестве в кухне, перелистывая словари, напрасно ждала его, мама, встав на пороге и прикрыв за собою дверь, сказала негромко:

– Не кажется ли тебе, что ты поступаешь нечестно по отношению к этому английскому парню? Ведь если человек тебе безразличен – зачем поощрять его ухаживания, зачем подавать ему какие-то надежды, завлекать его?