Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Тот день прошел впустую и безалаберно. Миша с Леонидом укатили со Шмидтом в город за гробом и другими похоронными принадлежностями. Сима с мамой трудились в гладильне. Анна с Митой, переговорив с Линдой, отправились куда-то по своим делам. И только я да Юзеф бесцельно толклись во дворе – что-то убирали, где-то подметали, а чаще сидели в затишье, за поленницей, поочередно рассказывали разные житейские истории. Время от времени Линда с крыльца звала меня помочь в чем-либо ей, и я то бежала в огород, то на колонку, то в амбар. К вечеру явилась Клара, а вместе с нею еще две облаченные в траур старухи, и надобность в моей помощи Линде отпала.

Первое оцепенение горя, видимо, уже вскоре оставило Шмидта, и на следующие два дня мы получили наряд вывозить навоз на освободившееся жнивье. Никто за нами не следил и никто не понукал – до нас просто никому не было дела, поэтому работа шла вяло. Вчера вечером, когда возвращались с поля домой, осунувшийся, почерневший Шмидт, стоя у веранды, жестом подозвал всех к себе: «Идите проститесь с фрау».

Сбросив возле входа замызганные клемпы и оставив на ступеньках верхнюю, провонявшую навозом одежду, мы гуськом вошли вслед за Шмидтом в парадные апартаменты.

В просторной сумрачной комнате (окна в ней зашторены), освещенной колеблющимся светом зажженных свечей, на низком постаменте установлен темно-голубой гроб, украшенный по бокам тонкими фигурными металлическими пластинами, в котором светлым пятном (все остальное – атласная плоская подушка, тяжелое с кистями покрывало – как бы тонут во мраке) выделяется лицо усопшей. Маленькое, обтянутое пергаментной кожей лицо совершенно незнакомого мне человека.

Стоя возле гроба, я ощущаю чувство неловкости: надо бы, наверное, что-то сказать Шмидту – а что? Мое замешательство усиливается, когда я вижу, как крестится Сима и при этом беззвучно шепчет какую-то молитву, как набожно сложили ладони и низко склонили головы Анна, Мита и Юзеф. А я не могу поднять руку для сотворения креста, не могу вспомнить ни одного подходящего для данного случая слова, не могу даже придать своей физиономии хотя бы мало-мальски скорбного выражения. В эти минуты я ненавижу себя за то, что не испытываю ничего, кроме брезгливого ужаса, к этой желтой, высохшей мумии, которая имела недоразумение называться нашей хозяйкой.

Вдобавок внезапно подступает дурнота. От резкого, смешанного запаха расплавленного воска, каких-то ароматических трав, тления и смерти начинает кружиться голова. Стараясь ступать неслышно, я выхожу из помещения, сажусь на ступеньку крыльца, с наслаждением делаю глубокий вдох. Через минуту рядом со мной опускается Миша. Он тоже бледен, руки слегка дрожат.

– Он, ту, май-то, совсем, наверное, чокнулся, – тихо говорит Мишка, подразумевая под словом «он» Шмидта, – держать столько время в доме покойника, да еще в летнюю жару! Ведь она, май-то, уже разлагается.

– Ты же знаешь, что он ждет Клауса, и, кажется, зря, – так же тихо отвечаю я ему. – Вряд ли его отпустят сейчас с фронта.

И вот – похороны. Сегодня с утра во дворе появились две конные коляски и два легковых автомобиля. К полудню подошли немногочисленные соседи – из Грозз-Кребса и с ближних хуторов. Мужчины в черных костюмах, женщины в черных накидках. В ожидании ведут тихие, скорбные разговоры. Тут же вертится Клара в элегантном, креповом, сильно облегающим фигуру платье, с маленькой черной наколкой в пышных волосах. По-прежнему «вся в делах», снует по двору заплаканная, с припухшими красными веками Линда, облаченная, как и хозяева, в глубокий траур. Шмидт в черных, типа «галифе» брюках, в скрипучем кожаном пиджаке мрачно выслушивает слова соболезнования, при этом то и дело поглядывает на карманные часы, что болтаются на животе на массивной золотой цепочке. Продолжают ждать Клауса. Телеграмма была послана ему в первое же утро, но ни его самого, ни какого-либо ответа до сих пор нет.

Прошел двухчасовой поезд – последний намеченный Шмидтом для ожидания срок. Клаус так и не появился. Стало ясно, что больше ждать нечего. Шмидт дал команду для выноса тела, и тотчас все пришло в движение.

Невзрачная, пухлая старушенция (как выяснилось позднее – сестра Шмидта) отыскала меня взглядом в группе рабочих, поманив пальцем, подвела к большой, наполненной пахучими хвойными лапами корзине (эти еловые ветки по приказанию пана с утра нарубили в лесу Юзеф, Миша и Леонид). «Пойдешь, – приказала, – впереди процессии и будешь разбрасывать ветки на дорогу. Рассчитай так, чтобы хватило до самой могилы… А ты, – она ткнула пальцем в стоящего неподалеку Генриха, – ты помоги ей нести корзину.

И вот мы с Генрихом – оба с черными повязками на рукавах (предусмотрительная, заботливая фрау Гельб приготовила траурные лоскуты не только для своей семьи, но и для всех рабочих) – отправились не спеша со своей миссией по дороге, украшая последний земной путь старой фрау Шмидт – нашей хозяйки.