Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

После кладбища все, кто присутствовал при погребении, вернулись в дом. Там, в парадных апартаментах уже стоял длинный стол, накрытый для поминок. Шмидт еще с утра велел нам, рабочим, также прийти, помянуть фрау. Для нас, «плебеев», приготовлен отдельный стол, сразу на веранде. На нем стоят блюда с кухоном и с фруктами, небольшой, пузатый графин с домашним вином. Я сижу с краю, и мне хорошо виден через прикрытую стеклянную дверь господский стол. Он тоже не ломится от яств – то же вино, тот же кухон, фрукты да еще какие-то крохотные бутерброды на тарелочках. Позднее Линда с Кларой вынесли фарфоровые блюда с горками дымящихся маленьких (типа наших сарделек) колбасок. Такое же угощение – по одной колбаске на брата – досталось и нам.

Господа чинно пригубливают из небольших перламутровых рюмочек вино, деликатно накалывают на тяжелые, фигурные серебряные вилки и отправляют в рот кусочки кухона и бутербродов. Присутствующий на поминках деревенский пастырь – он в черном широком балахоне с большим крестом на груди – время от времени поднимается со своего места, негромко произносит слова молитвы. И тогда все одновременно замирают над столом, склонив головы и прижав к груди сложенные лодочкой руки.

Наша компания, кроме Юзефа, Анны и Миты, обходится без молитв. Помянув хозяйку, мы быстро расправились с угощением и, поблагодарив заглянувшую на веранду Линду, удалились восвояси, стараясь не греметь стульями. Мне захотелось остаться в одиночестве, и я, отстав слегка от всех, незаметно пробралась через заднюю калитку на задворки усадьбы, где уже давно был примечен мною красивый уголок. Местечко это и впрямь замечательное. Прямо от забора начинается пологий спуск к неглубокому оврагу, заросшему молодыми деревьями и кустарником. С холма, покрытого мягкой, густой, уже слегка тронутой осенней желтизной травой, открывается широкий обзор на железную дорогу, на деревню, на соседние хутора.

Скинув туфли, я легла на траву, недалеко от калитки, подставила лицо ласковому вечернему солнцу. Царящий в природе покой постепенно проник в душу, не хотелось ни о чем думать, ни вспоминать, как всегда, о прошлом, ни загадывать о будущем. Краем глаза я заметила, как кто-то перешел железнодорожную насыпь со стороны кладбища, свернул к овражку. Вскоре послышались шаги, хруст веток. По склону поднимался неверной, шаткой поступью человек в немецком военном мундире. Клаус! Но откуда он взялся? Шестичасовой поезд еще не проходил – не пешком же прошагал из Мариенвердера?

Увидев меня, Клаус остановился (к этому времени я поднялась, стояла, босая, на примятой траве), поколебавшись мгновение, протянул мне руку: «Здравствуйте… Скажите, они все, – он кивнул на белеющий среди зелени дом, – они все еще там?

Сначала мне показалось, что он сильно пьян – хриплый голос, посоловевший взгляд, спутанные влажные волосы, мундир измят, перепачкан глиной, – но потом я поняла, что ошиблась. На меня смотрели глаза глубоко несчастного, убитого горем человека. И мгновенно жалость сжала сердце. Ведь он потерял мать. Это умерла его мать!

– Здравствуйте, Клаус. Да, все еще в доме, по-моему, никто не ушел, не уехал. Вас очень ждали. Почти до трех часов.

– Я знаю. – Его голос звучал устало и безразлично. – Я на кладбище с десяти утра. Видел все, но не подошел… Не мог подойти. Я хочу, чтобы она осталась в памяти живой, какой была всегда. Может быть, это и глупо и впоследствии я буду жалеть о своем поступке, но…

– Клаус, примите, пожалуйста, мои соболезнования. Я глубоко сочувствую вашему горю, разделяю вашу скорбь. – Эти слова я произнесла искренне, гораздо искренней, чем говорила в спину уходящего Шмидта.

– Благодарю вас. – Отвернувшись, он пошарил в кармане, приложил к глазам смятый, грязный платок. – Ах, вы совсем не знали, не могли знать, какой она была для нас – доброй, великодушной, бескорыстной. Ближе ее не было, нет и никогда никого не будет для меня на свете. Она много видела несправедливости, но страдала молча, боясь только, чтобы мы, дети, не догадались об этом, чтобы наше детство ничем не было омрачено. Но я-то все видел, все понимал…

Вот ведь как бывает. В прошлый приезд Клауса в отпуск мы едва ли перекинулись с ним десятком ничего не значащих слов, а сейчас он изливает передо мной, чужеземкой, представительницей вражеского народа, свою душу, высказывает самое наболевшее, может быть, самое потаенное.

Что-то подсказало мне, что я не должна слушать его, потому что он завтра же, а может, уже через час, пожалеет о своем порыве, станет стыдиться, презирать себя за проявленную слабость.

– Крепитесь, Клаус, – мягко, но в то же время решительно прервала я его. – И мне думается – вам все-таки нужно поскорей идти в дом. Там ваши отец и сестра. И вам, и им станет легче, если вы разделите горе вместе.

Он вскинул на меня покрасневшие глаза, помедлил секунду-другую: «Да, да, вы правы. Мне, конечно же, следует быть там. До свиданья, фрейляйн».