Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Я не то что жалею Фрица, а все равно что-то саднит в душе. Знаю, что и вор он был, и мародер, а все равно слегка саднит (не из-за того ли давнего ему пожелания?). Почему-то весь вечер в глазах упорно, как отпечатавшийся на фотопленке снимок, стоит одна и та же картина…Раннее зимнее утро. Фриц после отпуска уезжает на фронт. Эрна с укутанными до бровей шарфами мальчишками провожают его на станцию. Мы собираемся на работу и почти одновременно – каждый из своих дверей – выходим на улицу. Синий холодный рассвет расстилается над притихшей землей. Белеет первозданной чистотой выпавший ночью снег. На ветвях старой груши, на забытом возле дороги детском ведерке, на штакетнике забора – повсюду рыхлые снежные шапки. Черный Гельбов кот, высоко и брезгливо поднимая лапки, неторопливо следует по своим делам за угол дома, оставляя на мягком снегу легкие трехточечные следы. На панском дворе внезапно раздается какой-то тягучий скрип, но тут же обрывается, и снова над землей разливается гулкая тишина.

Фриц с чемоданом, в шинели и в высокой фуражке, от которой он кажется и выше ростом, и мужественней, первый в приветственном жесте поднимает руку: «Привет, руссише камераден! Надеюсь, мы еще увидимся. Бис бальд. До скорой встречи».

А вот и не увиделись. И не встретимся уже никогда.

1 октября Воскресенье

Господи, сколько же разнородных, порой полярно-противоположных чувств может вместить в себя обыкновенное человеческое сердце?! И огромную радость, и столь же огромное разочарование. И уйму светлых надежд, и глухое отчаяние. И открытую, пылкую любовь, и стыд – острый и мучительный… Столь разнообразный комплекс противоречивых чувств и переживаний с лихвой выпал сегодня на меня, Веру и Нину (от Насса). Как мы выдержали все это?

Но надо рассказать обо всем по порядку.

Джонни оказался прав, когда говорил о намечающейся принудительной отправке всех военнопленных и интернациональных «арбайтеров» на строительство немецких оборонительных сооружений. Вчера, после «файерабенда», к нам заявился Шмидт и непререкаемым тоном объявил, что в воскресенье утром мы должны быть в деревне, так как поступил приказ всем «остарбайтерам» и полякам собраться к восьми часам на площади, возле полицейского участка, после чего колонна двинется за пределы Грозз-Кребса, в сторону Мариенвердера для «выполнения работ особой важности». Надо взять с собой инструмент – пусть Леонард и Юзеф пойдут сейчас в амбар и принесут для каждого по лопате, а для себя еще и по лому… И чтобы вернули потом, лербасы, все обратно, не растеряли по дороге!

– Что это за «работа особой важности» и почему мы должны тратить на нее свой единственный свободный в неделе день? – спросила я Шмидта. – Если это строительство каких-то оборонных объектов для немецкой армии, то мы, «остарбайтеры», тут ни при чем – это должны делать сами немцы!

– Ты, как я вижу, во многом сейчас просвещена и слишком много стала позволять себе, – сказал Шмидт, глядя на меня злыми глазами. – Словом, возмущайтесь не возмущайтесь, а на работу придется идти всем. В приказе, между прочим, говорится – каждого, кто не явится в назначенный срок на указанное место, ждет немедленный арест и отправка в концлагерь… Вот и решайте, что лучше? Освобождаются от трудовой повинности только больные и дети до 12 лет. – Возле порога он снова обернулся. – Да… Возьмите с собой немного еды, только совсем немного – на месте каждый получит дополнительный сухой паек. Работать будете без обеда, часов до четырех. Так что не плачьте – вечер впереди долгий, успеете еще и отдохнуть.

И вот сегодня утром мы тащимся в хмурой мгле с лопатами и ломами на плечах и почем зря, благо дорога в этот час безлюдна, во всеуслышанье клянем и сочинителей идиотского приказа, и Шмидта, а заодно и великодержавную Дейтчланд в целом.

Небольшая площадь возле полицейского участка постепенно заполняется «остарбайтерами» и поляками с ближних и дальних фольварков. Среди них много знакомых лиц. Завязываются разговоры, вполголоса происходит обмен последними новостями, и, конечно, все опять потихоньку ругаем тех, кто заставил в такую рань тащиться из дома. Кто-то из поляков уверяет, что немцы не имеют права насильственно использовать нас – представителей враждебных стран – на строительстве каких бы то ни было оборонных сооружений для своей армии, что будто бы это противоречит «этическим нормам войны».

Я слушаю, а про себя уныло думаю: Господи, ну о каких правах мы, бесправные ныне рабы, говорим? Кто тут считается сейчас с нами и с нашим патриотическим настроем? Все очень буднично и просто: не подчинишься приказу – тотчас отправишься на верную смерть в концлагерь. А как хочется еще пожить, хотя бы совсем немного, и особенно теперь, когда зажегся для нас луч надежды на скорое освобождение. И разве мы, подумалось еще горько, разве мы, угнанные насильно из родной страны и вот уже почти три года работающие у немецких бауеров, не являемся как бы невольными изменниками своего народа? О каких же «этических нормах» идет речь?