Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Хмурая мгла перешла в свинцово-серый рассвет, когда из дверей полицейского участка вышли деревенский вахмайстер и какие-то два типа в цивильных плащах и шляпах. За ними потянулись гуськом бауеры, среди которых я, к великому своему удивлению, увидела и нашего Шмидта. Раненько же тоже пришлось ему подняться. Вахман, развернув какие-то бумаги и подзывая поочередно к себе бауеров, принялся зачитывать фамилии «остарбайтеров» и поляков, сверяя их присутствие на площади в соответствии со списками. Если кого-то недоставало, следовал короткий разговор с бауером, после чего тот проворно садился на свой мотоцикл (или на велосипед), срочно отбывал за нарушителем.

Вскоре к нам подошли Вера, Галя от Клееманна и Нина от Насса, и потом мы уже все время были вместе. Промелькнула неподалеку оживленная Ольга с каким-то поляком, но даже не взглянула в нашу сторону. Продолжает злиться. Ну и пусть!

Нина сказала, что пленных англичан и французов немцы погнали в другое место для сооружения каких-то противотанковых каменных заграждений и что Джонни действительно отказался идти вместе со всеми. Вчера вечером из Мариенвердера приезжало какое-то высокое лагерное начальство, был громкий разговор, и сейчас Джон сидит в карцере под замком, под так называемым домашним арестом. У меня сжалось сердце от тревоги за него, и одновременно охватила гордость. Неужели этого курчавого непокорного бунтаря отправят теперь в другой – более страшный концентрационный лагерь и я его никогда больше не увижу? И все же – какой он молодец! – единственный изо всех не струсил, не побоялся открыто и дерзко бросить в лицо нацистам все, что он о них думает.

Строительством оборонных укреплений оказалось заурядное копание в земле, иными словами – рытье окопов. Отмеченная аккуратными белыми колышками линия («линия Маннергейма», как насмешливо отозвался о ней Лешка) располагалась примерно в трех километрах от Грозз-Кребса и тянулась под прямым углом к асфальтовой магистрали, по обе ее стороны. Работами руководили те цивильные типы, что стояли возле вахмайстера. В первую очередь они расставили цепочкой новоявленных землекопов – получился длинный, пересеченный дорогой людской ряд. Мы запоздало подосадовали на Шмидта за то, что он заставил нас тащить в такую даль на своих плечах тяжелые лопаты и ломы, так как в стоявших на площадке возле дороги ящиках оказалось в избытке и того и другого.

Мы еще не начали работать, как к площадке подошла небольшая, с брезентовым верхом машина. Две немки с покрасневшими от холода носами вытащили из кузова несколько картонных коробов, в которых вместо обещанного «сухого пайка» оказались… сигареты. Один из распорядителей, взяв в руки рупор, предложил полякам и «остарбайтерам» подходить поочередно, не создавая толкучки и соблюдая порядок, к машине для получения щедро выделенного руководством городского магистрата, в качестве аванса за труд, «гешенка» – по полпачки сигарет на брата.

Призыв соблюдать порядок остался, однако, неуслышанным – возле машины мигом образовалась длинная, галдящая очередь. Мы четверо – Галя, Вера, Нина и я – тоже встали позади какой-то польки, разумно решив, что, во-первых – неучтиво отказываться от «гешенка», во-вторых – сигареты могут пригодиться нам для того, чтобы, в свою очередь, кому-нибудь переподарить их. В те минуты мы вовсе не предполагали, что это может произойти уже так скоро.

Копать было тяжело. После вчерашнего дождя земля пропиталась влагой, стала вязкой. Клемпы скользили в грязи, глина налипала на лопату, и приходилось то и дело очищать ее. Мы с Верой работали рядом, вели о чем-то разговор и не сразу поняли, почему вдруг по рядам пронесся какой-то сдержанный, неясный гул, а некоторые женщины кинулись к дороге.

– Русские пленные! Смотрите… Русские пленные! – крикнула, пробегая мимо нас, Ксения из Почкау. – Девчонки, смотрите – это же наши!

По дороге двигалась, выдерживая строй, небольшая – человек в 25–30 – колонна русских пленных. Страшно худыми выглядели все они, иные, чувствовалось, едва тащились, на головах некоторых белели застиранные повязки. Все были в шинелях, в потрепанных, местами прожженных и оборванных, но в таких родных и близких для нас серых шинелях, и лишь один из них – он шел в середине второго ряда – в морском черном бушлате.

Бросив лопаты, мы, четверо, тоже ринулись к дороге. У меня бешено – я даже крепко прижала его ладонью – колотилось сердце, из глаз непроизвольно текли слезы радости и горя. Ведь это были первые увиденные мною за три года неволи наши, советские воины.

Два немецких конвоира, шедших с автоматами в руках – один во главе, другой в конце колонны, – вяло покрикивали на столпившихся у обочины и пытающихся разговаривать с пленными «восточников». До сих пор не могу понять, как мне, одной из всех, удалось проскочить, не замеченной конвоирами, к колонне, и я, скрытая от обоих вахманов рядами шагающих красноармейцев, какое-то время, замирая от счастья, спешила в пробежку за ними.