Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

«Выкручиваться» особо мне не пришлось – я просто повторил слова Зигфрида (глупые, надо признаться, слова). Суд начальства был скорым и, по моему мнению, не совсем праведным. Правда, «дезертиром» меня не сочли (ведь я же вернулся), однако от машины отлучили. «За допущенное разгильдяйство» – так значилось в приказе – меня направили в особую штрафную часть, где я и придуривал два с половиной месяца, до своего ранения… Почему, ты спросишь, «придуривал»? Отвечу: я не смог больше убивать ваших русских солдат, не мог целиться и стрелять в них, как в дичь на охоте… Вот такой, представляешь, со мной, верным солдатом армии фюрера, произошел казус… Не смог больше убивать – и все! Накачавшись шнапсом, мы, «штрафники», бывало, с ревом поднимались в атаку, а я… я строчил в пустоту, пулял, что называется, в белый свет… Понимаешь, в каждом человеке с красной звездочкой мне стал вдруг видеться либо отец, либо брат Маши, а я не мог причинить этой девчонке горе… Однако русские Иваны и не подозревали о моем к ним тайном расположении, и в один несчастный день один из них прямо-таки прошил меня из своего автомата… Наши мясники-хирурги проявили чудеса, оставили меня для чего-то жить. Теперь тут, в Фатерланде, я вынужден медленно умирать…

Я всегда, пожалуй, с самого первого дня нашего знакомства, испытывала непонятное дружеское участие к Дитриху, а теперь, после его столь искренней, взволнованной исповеди, мне особенно стало жаль этого, наверное, когда-то очень красивого парня. Я осторожно спросила:

– Ганс, ты… ты что, серьезно болен?

– Болен? Не то слово… Я изувечен, уничтожен морально и физически. Будь она трижды проклята, эта война. Будь проклят этот шизофреник Гитлер, что пытался растлить весь мир и добился в какой-то мере этого на примере нашего, немецкого народа. Болен… Посмотри!

Внезапно он встал со стула, расстегнув одним движением «молнию» куртки, задрал вверх рубашку. Его живот был сплошь исполосован багрово-синими рубцами, шрамами. Я отвела глаза. Мне стало неловко, словно бы я ненароком коснулась чужой, запретной тайны, смутился, опомнившись, и Дитрих. «Ну, мне пора… Я порядком засиделся здесь, да и тебя совсем заговорил… Кстати, кажется, и дождь уже перестал».

– Хочешь, я угощу тебя обедом? – предложила я. – Уже все поспело.

– Спасибо. Твое рагу пахнет очень вкусно, но у меня своя диета.

Он полез в нагрудный карман куртки, достал кожаный черный бумажник, извлек из него плотный желтый конверт. «Здесь я набросал по памяти небольшой план, по которому ты сможешь найти ту деревню. Это примерно в 20–25 километрах от Вышнего Волочка. И еще там моя фотография… Первые месяцы войны… Польша. Передай ее Маше. Если она к тому времени еще будет помнить меня… В общем, это ее дело – хранить снимок или уничтожить… Кстати… – лицо Дитриха вновь мгновенно покрылось взволнованным румянцем. – Кстати, ты хочешь посмотреть Машу?»

– О-о, у тебя есть ее фотография? – удивилась я. – Конечно. Очень хочу.

– У Зигфрида была камера. Я попросил его сделать для меня снимок Маши. Но она почему-то не согласилась, заупрямилась. Из своей комнаты я слышал, как мать послала ее куда-то. Мы вышли следом и увидели Машу в саду, где она снимала с веревки белье. Я окликнул ее. Она обернулась, и в это время Зигфрид щелкнул. Вот… Посмотри…

Дитрих вновь раскрыл бумажник, и в одном из его отделений, – то ли мне показалось, то ли это было в самом деле, – мелькнул край аккуратно сложенной, выцветшей, бледно-голубой атласной ленточки. Он подал мне небольшую любительскую фотографию… Среди стылых, с черными ветвями деревьев стояла почти по колена в снегу совсем юная девчонка – в валенках, в широкой, наверняка с материнского плеча, плюшевой фуфайке с потертыми, лоснящимися рукавами, в клетчатом платке. Она стояла с охапкой белья в руках, полуобернувшись в сторону невидимого объектива фотоаппарата. Прядь русых волос выбилась на лоб из-под платка. Взгляд широко распахнутых серых глаз выражал удивление, а на губах застыла досадливая полуулыбка… Так себе, в общем-то, девчонка. Честно говоря, мне она представлялась несколько иной – что ли, более женственной, более взрослой… Я смотрела на свежее, простоватое лицо и думала о том, какой же неведомой, загадочной силой наделила Мать-Природа эту юную дочь Евы, если незваный пришелец из враждебной страны, в общем-то, достаточно умудренный жизненным опытом взрослый парень, оказался настолько пленен ею, что, забыв о первостепенной воинской присяге, мчался, сознательно рискуя жизнью, за многие десятки километров ради нескольких быстротечных минут последнего горького свидания.

– Ганс, но это же не столь спешно, – сказала я, вертя в руках поданный им мне желтый конверт. – В Россию я, как ты понимаешь, отправлюсь не так скоро… Мы с тобой еще сто раз увидимся…