Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

В дверь постучали. Думая, что это Леонид возвратился от Гельба, куда он отправился слушать радио, мама вышла открыть. Мы, не обращая внимания, продолжали о чем-то болтать. И тут вдруг меня словно бы жалом кольнула тревожная мысль: «А Лешка ли это?» И в тот же миг через полуотворенную дверь мелькнули в полутемном коридоре до тошноты знакомые фуражки с кокардами, раздались громкие, лающие голоса… Гестапо!

Не помня себя, я мгновенно молча толкнула Джона (благо он был рядом) в кладовку Юзефа, – говорить что-либо не было ни сил, ни времени, – за ним следом рванулся и Янек… Но они заметили, они в эти секунды уже входили в кухню и тотчас, придерживая полы шинелей, как два черных стервятника, ринулись следом.

Бледная, насмерть перепуганная Сима, подталкивая перед собой слегка упирающуюся Нинку, торопливо скрылась в комнате. А я, стоя на том же месте, куда меня оттолкнули гестаповские ищейки, и чувствуя, как от лица отливает вся кровь, слушала, не в силах повернуть голову, резкие, злобные крики, не понимая в те мгновения ни слов, ни смысла.

Вот кого-то вывели из кладовки и орут над ним громко и торжествующе: «Кто ты? Откуда? А-а, альте фреунд[47], сдается нам, что ты работаешь у Нагеля!»

Не в состоянии поверить собственным ушам, я осторожно поворачиваю голову. О Боже… Где же Джонни? Растерянный Янек стоит в одиночестве перед гестаповцами, пытается что-то объяснить им. Один «стервятник» – длинный, с рыжими усами, уже вышел из кладовки, другой еще что-то медлит… Но вот и он перешагнул порог, оказался тоже в кухне. Тут уж я, конечно, не плошаю, стараясь ничем не выдать ни смятения, ни радости, буквально извергаю потоки слов:

– О господа офицеры, – (черт их там разберет, кто они по званию), – вы должны знать правду… Этот парень, – поверьте, мы его даже не знаем, – зашел к нам только на минутку и то по делу. У моей мамы – вот она стоит, – я мило улыбаюсь и «стервятникам», и застывшей в дверях кухни крайне встревоженной маме, – у моей мамы есть швейная машинка, и на днях этот парень попросил ее починить ему рубашку. Он уже собрался сейчас уйти от нас, но услышал стук в дверь и испугался. Поверьте нам, господа офицеры, и отпустите его, пожалуйста. Он больше никогда не придет сюда.

Говоря все это, я, словно бы машинально, потихоньку двигаюсь к двери, увлекая за собой, подальше от кладовки, непрошеных, страшных гостей. Слава Богу, вот они уже вышли из кухни. Один гестаповец, вцепившись, как клещ, в рукав Яна, остается ожидать в коридоре. Другой быстрым шагом направляется в комнату. Я незаметно с облегчением перевожу дух – пусть ищет там сколько угодно, хоть до утра. Только бы не вздумали еще раз проверить кладовку.

Перед уходом оба жандарма долго орут и на Яна, и на всех нас. Сегодня пока лишь одному нарушителю предстоит провести ночь в Шмиеде (с недавнего времени появилась дополнительная «холодная» в подвалах деревенской кузницы), однако эта участь грозит и каждому из нас, если еще раз здесь обнаружится кто-то из посторонних!

Один из гестаповцев открывает дверь, пропускает Яна вперед. В ту же секунду раздаются дробные шаги по ступенькам, глухой шлеп прыжка в темноту – и хриплые, досадливые крики: «Лангзам!.. Хальт, меньш! Хальт!»[48]

Понимаем, что Янек ушел, а «стервятники» остались с носом. Сквозь дрожь только что пережитого начинает разбирать какой-то ненормальный смех, и мы с Юзефом, прислонившись к стене и закрыв рты руками, до изнеможения, неслышно хохочем в полутемном коридоре.

Гестаповцы, раздосадованные, злые, почти тотчас же вернулись (у меня опять сердце зашлось от испуга – не сунулись бы снова в кладовку!), приступили к нам с допросом: как зовут этого польского «лербаса»? Где он живет? Мы, естественно, этого «не знали», и они, снова поорав в истерике на всех, а больше почему-то на меня и на Юзефа, и, пригрозив нам обоим уже не «холодной», а концлагерем, наконец-то удалились окончательно. Тут мне, конечно, незамедлительно пришлось выдержать вторую баталию – «семейную». Едва затихли за окном чавкающие шаги гестаповских ищеек, как мама заявила мне дрожащим от пережитых потрясений голосом:

– Иди скажи… Скажи этому английскому упрямцу, чтобы он сейчас же убрался отсюда! Сейчас же! И чтобы духу его здесь больше никогда не было!

Я и сама не меньше мамы была напугана нежданным вниманием к нашему дому со стороны гестаповских стервятников, кроме того, опасалась, что если я начну возражать, то мама повысит голос и Джон, несомненно, услышит через стену наш бурный «диалог» и поймет, что здесь вокруг его шальной головы вновь собрались, увы, на сей раз чрезвычайно плотные грозовые тучи, поэтому кротко сказала:

– Хорошо. Успокойся. Сейчас я ему скажу, и он уйдет.

С бьющимся сердцем я вошла в кладовку. Она была пуста. Сквозь неплотно прикрытую раму в темноту залетали, оседали на подоконнике редкие снежинки.