Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Разошлись все довольно рано, в седьмом часу. Шмидт предупредил днем, что, возможно, завтра снова всем предстоит топать на окопы. Мы с Юзефом еще поболтали в кухне. Он рассказал, как у них, в Польше, празднуют Рождество. Внезапно спросил:

– Тебе скучно со мной? Я знаю, ты хочешь поскорей остаться здесь одна, чтобы опять вытащить свою огромную тетрадь. Верно?

– Да нет… Сиди уж, пожалуйста, – неискренне ответила я, и впрямь изнывая от нетерпеливого желания остаться наконец наедине со своей парижской ручкой и очередной, подаренной мне Верой с месяц назад и уже наполовину исписанной «кассабух».

– Я уже давно хочу и все не решаюсь попросить тебя прочесть мне что-нибудь из твоих записей, – улыбаясь, сказал Юзеф. – Ну, хоть совсем-совсем немножко…

«Эк, куда хватил, – подумалось в смятении мне, – ну уж нет!»

– Знаешь, Юзеф, пожалуй, не получится. Я пишу на русском, ты вряд ли поймешь. Словом, ни к чему это… Не сердись. Может, как-нибудь позднее. – И, видя, каким огорченным стало его лицо, предложила: – Давай я лучше прочитаю тебе стихотворение о зиме, что написала недавно.

И я прочла ему стишок, который появился буквально два дня назад под влиянием морозного декабрьского вечера. Писала его, сидя в немецком доме, за немецким столом, на чужой немецкой земле, а видела в мыслях свою привычную российскую зиму:

Вечер звонкий с мороза
Сеет сумерек синьку,
Подвязалась береза
Белоснежной косынкой.

На ночное свиданье

День спешит за окном,
Помахав на прощанье
Золотым рукавом.

По сугробам покатым,

Торопясь на ночлег,
Гуси красными лапами
Припечатали снег.

Вьет поземка дорожная —

Первый вестник метели.
Озираясь тревожно,
Машут ветками ели.

Далеко раздается

Скрип полозьев певучий,
Узкий месяц крадется
За лохматую тучу.

– Добже. Ты имеешь несомненный талант, – сказал после небольшой паузы Юзеф и вдруг, приподнявшись со скамьи, потянулся через стол, взяв мою руку, приложился к ней губами. – Барзо добже.

– О Юзеф… Ну, ты сегодня у нас как… Как настоящий светский ясновельможный пан, – пробормотала я, вконец смущенная его поступком. – Чего уж ты так-то…

А он, слегка порозовев, сказал вдруг мне с дружеской улыбкой: «К сожалению, во мне ничего нет от светского пана. Просто обыкновенный парень. Но если бы я был хоть немного красивей, умней и талантливей – я с радостью предложил бы тебе себя и свое сердце».

– Ты… ты очень хороший человек, Юзеф. И добрый. А это… это – главное. – Его слова совсем сбили меня с толку, я совершенно не знала, что говорить. Он что, смеется надо мной или всерьез? Что это сейчас было? Похоже, какое-то своеобразное признание…

– Не тушуйся и не красней. – Юзеф с дружеской, несколько смущенной улыбкой смотрел на меня. – Я сказал тебе правду, но тебя это совершенно ни к чему не обязывает. Я знаю, что ты равнодушна ко мне, однако твоей вины здесь нет. Может быть, я не должен бы говорить тебе сейчас об этом, но мне просто хочется, чтобы ты знала, как я к тебе отношусь. Ведь неизвестно, что будет завтра, через два дня, через неделю. Начнется наступление русских. Возможно, кого-то из нас немцы погонят за собой, а кого-то оставят. Возможно, мы никогда больше не увидимся. – (Ну, сегодня у всех какое-то «разлучное» настроение.)

Пока я, стараясь казаться спокойной и веселой, приходила в себя, Юзеф затеял непринужденную болтовню. Теперь его тон был шутливым – пожалуй, больше шутовским… А почему, собственно, нам не встретиться бы? Ведь судьба преподносит иногда человеку такие сюрпризы, о которых никогда и не подумаешь. Окончится война, жизнь наладится, между нашими странами установятся самые дружеские связи, и он, Юзеф, непременно приедет в Ленинград. Ведь он уже столько наслышан о том, какой это прекрасный и замечательный город, что ему самому страшно захочется увидеть его, полюбоваться его красотами… И вот он пойдет по самой главной городской магистрали – как она называется? – Невский проспект? – вот он пойдет по Невскому проспекту – этакий довольный жизнью польский турист, в шляпе, в шикарном мантеле с алой гвоздикой в петлице, в лайковых перчатках и, конечно, с тросточкой в руках. И вдруг – О, Езус-Мария! – вдруг ему навстречу пани, – немножко знакомая, а если присмотреться внимательней, то даже много знакомая. Правда, чуть-чуть – ну, как бы это сказать? – чуть-чуть не постаревшая, а повзрослевшая, и тоже такая обаятельная, такая элегантная – ну, просто сплошной шик и шарм… Пани эта, – к сожалению, ее повадки с годами не изменятся, – даже не посмотрит на респектабельного польского туриста, не заметит его, пройдет мимо, а он, Юзеф, остановится пораженный и скажет ей вслед – тихо так скажет: «Пани Вера, куда вы так спешите? Разве же вы меня не узнаёте?»