Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Ну и так далее, в таком же духе. Странно, что о Джонни – ни звука! Ни слова упрека. Какая же чисто английская выдержка! Ведь наверняка «товарищ с Молкерая» (интересно, кто этот «доброхот», уж не красавчик ли Альберт?), наверняка он подробно проинформировал Роберта о том, что Джон оказывает мне знаки внимания и что «приглашение Томаса» – именно его инициатива. Обо всем этом в письме ни слова, и лишь в самом конце короткая, словно бы шутливая приписка: «Когда увидишь Джонни, передай ему, что при первой же возможности я непременно намну ему бока. А за что – он знает».

Ох-х, наверное, я все-таки зря перестала отвечать на его письма. Теперь я знаю, что должна была прямо и честно написать Роберту обо всем, что я думаю. По крайней мере, не была бы сейчас так противна сама себе. А теперь я сижу в глу-убо-кой луже и, честно говоря, не вижу, как из нее выбраться. Одна надежда на то, что скоро здесь будет фронт и все оборвется само собой.

29 декабря Пятница

Невероятно. Нежданно-негаданно я невольно оказалась вовлечена в таинственную историю, посвящена в тайну тайн. Вчера, после работы, мама велела мне погладить белье, что они с Симой накануне выстирали, и я, как всегда в таких случаях, отправилась за утюгом в дом Гельба. Я знала, что в это время Гельб с женой находились на ферме, а дома оставалась Анхен. В последнее время они почему-то всегда держали дверь на запоре, оказалась закрытой она и на этот раз.

Постучав легонько и не получив ответа, я совершенно машинально нажала на ручку, и неожиданно дверь отворилась. Однако ни в коридоре, ни в прихожей, ни в кухне никого не было. Я подумала, что Анхен тоже куда-то ушла, а дверь забыла запереть, и уже повернула было обратно, но внезапно из маленькой боковой комнаты раздался короткий, резкий стук – словно бы на пол упал какой-то металлический предмет.

«Странно, что она там делает?» – подумала я и, заметив тоненькую полоску света из-за слегка приоткрытой двери, заглянула в узкую щель.

На полу, спиной ко мне, стоял на коленях какой-то парнишка, облаченный в знакомый, с яркими заплатами на рукавах, пуловер, что-то мастерил из небольших брусков дерева и жести. Его поза, фигура остро кого-то напомнили мне. Особенно знакомыми показались оттопыренные уши-лопушки, тонкая мальчишеская шея. Так это же…

– Генрих?!

Парень, как от удара хлыстом, сжался, втянув голову в плечи, замер на какое-то мгновение в нелепой позе. Потом медленно обернулся ко мне. Его лицо было иссиня-бледным, в глазах мелькали, попеременно сменяясь, страх, отчаяние, ненависть.

– Генрих… Как ты оказался здесь? Тебя отпустили?

Поднявшись с колен, Генрих медленно отряхнул приставшие к домашним, заплатанным трикотажным штанам опилки, не отвечая, вышел в коридор. Я услышала стук накинутой на наружную дверь щеколды:

– Ди тюр… Дверь… Как ты вошла сюда? Почему она открыта? – Он стоял на пороге по-прежнему бледный, несчастный.

– Но она и не была заперта… Я просто нажала ручку… Генрих… Тебя отпустили? Ты ранен?

Не ответив мне, он снова вышел в коридор. Я услышала его шаги в кухне. Послышался тонкий звон стакана, журчанье льющейся воды. Наконец Генрих появился в дверях, его волосы были влажны, на щеках лихорадочно горели красные пятна. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, затем его губы скривились то ли от презрительной усмешки, то ли от беззвучного плача.

– Я не ранен. И, как видишь, не убит… Просто я… я, знаешь, дезертир… Фаненфлюхтиге… Сбежал из армии фюрера, как последний трус, и теперь вот прячусь под замком. – И выкрикнул отчаянно, с вызовом: – Понимаешь, я – дезертир!

– Генрих… – Я не находила слов. – Генрих…

– Что Генрих? – Он злобно оттолкнул мою руку. Плечи его вздрагивали, он плакал почти навзрыд. – Ну… Ну, скажи, что я трус… Что я предал Хайматланд[56]. Что я подонок. Что я последняя сволочь…

– Генрих! Зачем ты так? Успокойся! Да прекрати же наконец эту истерику! Ведь ты мужчина! Если хочешь знать, ты поступил как порядочный человек… Я не знаю всех обстоятельств твоего появления здесь, но это не ты трус, а те, кто продолжают убивать Германию, защищая обезумевшего от власти Гитлера. Вот они действительно трусы и подонки, потому что у них нет мужества взглянуть правде в глаза, потому что они не желают понимать, что своими руками толкают вашу Германию в пропасть. А ты… ты, Генрих, молодец. Честное слово! Знаешь, ты отважный парень, Генрих…

Я подошла к нему, опустилась рядом на маленький диванчик, осторожно провела ладонью по коротким, жестким и влажным волосам, по пылающей щеке: «Скоро все кончится, Генрих. Уже совсем скоро. И ты сам поймешь, что выбрал единственно верный путь».

Он сидел, опустив голову, вперемежку с редкими судорожными всхлипываниями рассказывал тусклым, надтреснутым голосом…