Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Их привезли в военный лагерь, расположенный где-то в предместьях Данцига. В течение двух недель день и ночь муштровали, гоняли по плацу, учили убивать, убивать, убивать. Они, недавние мальчишки, а ныне новобранцы, палили из автоматов по муляжам, на которые были напялены советские шинели и фуражки с красными звездочками, дико вопя, кидались на них врукопашную.

– Точнее удары! – орал хромой обер-лейтенант, что наблюдал «бой». – В сердце колите, в глаза, в шею, в живот… Бейте насмерть! Если вы не убьете русского Ивана, он убьет вас!

– Потом нас посадили в эшелон, – рассказывал бесцветным голосом Генрих, – но мы едва успели отъехать от города, как началась страшная бомбежка… Это был ад! – Он поднял на меня тусклые глаза. – Знаешь, я еще при жизни побывал в аду и знаю, что это такое… Рев тысячи самолетов, свист и вой падающих бомб, людские крики, плач и стоны – все смешалось в единый, вселенский, предсмертный вопль. В ужасе я думал, что наступил конец света, что земная твердь вздыбилась от ярости за людскую глупость и жестокость и погребла под собой все, что находилось на ней. И только я один, сдавленный какой-то неимоверной тяжестью, еще почему-то дышал, был еще способен на какие-то поступки…

Когда гул мало-мальски стих и только раздавались кое-где глухие, словно бы подземельные стоны, я решился выбраться на поверхность. Задыхаясь от отвратительного, сладковатого запаха крови, принялся разгребать навалившуюся на себя липкую массу из кусков солдатских тел и остатков одежды. С трудом выбравшись на поверхность, с удивлением понял, что жив, что почти невредим и что даже могу передвигаться. В надежде найти хоть кого-либо из живых я побрел вдоль искореженного, горящего состава и вдруг услышал:

– Эй, послушай, не ори так! Зря ищешь. Тут никого в живых больше нет. Спускайся-ка лучше сюда.

В предрассветных сумерках я увидел сидящего на краю посеченного и прибитого землей перелеска человека в такой же, как у меня, военной шинели. Он пристально смотрел на меня.

– Перестань, говорю, орать, парень! Поверь, это бесполезно. Лучше помоги мне… Видно, Господь Бог решил пощадить только нас с тобой. А души остальных ребят уже распевают псалмы на небесах… Ну, давай же, спускайся.

Осторожно перешагивая через убитых, через завалы чадящего хлама, я спустился с насыпи, подошел к парню. Как и я, он был весь в крови, в грязи. Опираясь руками о землю, он безуспешно попытался подняться. Из его груди вырывались сиплые, натужные хрипы: «У меня что-то с ногой, не пойму – вывих или перелом. Придавило вагонной дверью. Еле вылез из-под нее. Открытой раны вроде нет, а вот встать не могу… И еще что-то с грудью, трудно дышать. В горячке кое-как дополз сюда, а дальше ни с места… Помоги мне, друг… Тут недалеко должен быть водоем, я слышал крики селезня. Нагнись, пожалуйста, дай мне опереться на тебя».

– Я помог Фрицу – так звали парня – подняться, закинул его руку себе за шею. Он оказался ниже меня ростом и гораздо слабее. Мы поковыляли с ним через кочки вглубь желтого, уже почти сбросившего листву перелеска и вскоре действительно вышли к небольшому, заросшему ржавой осокой пруду. Обмываясь, я заметил, что на мне не только чужая кровь – на правом предплечье оказалась небольшая, но глубокая, обильно кровоточащая, рваная рана. Пришлось разорвать подол рубашки, и Фриц туго забинтовал мне руку.

Внезапно он спросил меня: «А твои документы? Ты, конечно, оставил их там?»

Недоумевая, я посмотрел на него, полез во внутренний карман шинели: «Вот они… Почему я должен был их оставить?»

Его взгляд был безумен: «Как ты не понимаешь?! Мы убиты с тобой! Мы оба погибли при бомбежке. Нас уже нет… Совсем нет! Мы – мертвые, как все те, кто лежит сейчас там, на шпалах, с оторванными головами и с выпущенными кишками под грудами искореженного металла… Ну что ты открыл рот и пялишься на меня?! – Фриц, задыхаясь, посинев от натуги, орал, как ненормальный. – Или ты хочешь снова идти защищать нашего „любимого“ фюрера? Если это так, если ты такой идейный идиот – иди, спеши, мчись… А с меня хватит. Довольно! Я поползу домой, к маме, или… или, если не хватит сил, подохну здесь, в этом проклятом лесу…»

– Фриц, не кричи так. Я просто не подумал. Я сейчас… Ты только жди меня. Не уходи один!

Не надевая разложенную на кочке, кое-как отмытую от крови и грязи шинель, я выскочил на полотно. Там царила тишина, только слышался треск горящего дерева да еще зловещее карканье слетевшегося невесть откуда воронья… Торопясь, я выбрал самый большой завал из окровавленных человеческих обрубков – видимо, именно сюда угодила одна из бомб, – с отвращением сунул в липкое месиво все содержимое своего бумажника – военное удостоверение, солдатский медальон, карточку мамы, семейную фотографию… «Мне это уже не нужно, – думал безучастно, – ведь я мертвый. Меня уже нет».