Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

И тут великолепная пани тоже остановится, как вкопанная, обернется к нему, Юзефу, и глаза ее станут большими-большими, а улыбка на губах станет радостной, радостной. И она скажет ему, тоже тихо, очень тихо скажет: «О, Езус-Мария… – Нет, она скажет: – О Боже мой, – неужели это ты, Юзеф? Боже мой, Юзеф, неужели это ты?!»

И тут великолепная русская пани и великолепный польский турист обнимутся прямо на тротуаре, среди удивленной толпы, так крепко обнимутся, что с головы пани даже упадет на асфальт ее элегантная шляпка…

– Стоп! – сказала я, невольно подпадая под тон Юзефа. – Стоп. Знаешь, шляпки не надо. Дело в том, что у этой пани однажды, очень давно, уже была одна шляпа. С тех пор она больше их не носит…

Словом, мы так увлеклись этой шутливой болтовней, что я напрочь забыла и о недавних словах Юзефа, и о своем смущении. Какой же он все-таки славный парень, этот будущий великолепный польский турист, в лайковых перчатках, с тросточкой и с алой гвоздикой в петлице.

– А кстати, почему ты сказала, что никогда не станешь носить никаких шляп? – полюбопытствовал Юзеф. – По-моему, маленькая, с круглыми полями шляпка была бы тебе очень к лицу.

– Да случилась однажды история… Смешная и нелепая…

И я рассказала Юзефу о давнем случае, принесшем мне столько неприятных минут! Как-то, – наверное, я ходила тогда в третий или в четвертый класс, – мама купила мне к первомайскому празднику красивую соломенную шляпу и велела идти в ней на демонстрацию. В длинном пальто на вырост и в широкополой шляпе я выглядела, наверное, довольно забавно и даже смешно (как же наши родители все-таки нелепо одевали нас: бывало, все вещи, и в особенности «дорогие», такие как, например, пальто, постоянно покупались на вырост. Уже и рукава-то на нем залохматятся, и карманы-то протрутся, и вообще успеешь сносить его до дыр, – а оно все еще по пяткам бьет) – так вот, наверное, я выглядела довольно смешно, потому что кто-то из шедших позади мальчишек, хохоча, стукнул меня сзади кулаком по шляпе и сделал на ней большую вмятину. В довершение всех бед порывом ветра вдруг сорвало шляпу с моей головы, и она покатилась по обочине дороги, вдоль колонны демонстрантов, то замирая ненадолго в лужах, то легко перепархивая через них. С пылающим лицом я бежала под улюлюканье и смех мальчишек за своей злополучной шляпой, а когда наконец поймала ее, то надеть снова на голову оказалось невозможным: вся она была безобразно измята, с бело-розовых полей стекала грязная вода. Так и шла до самого окончания демонстрации со шляпой в руке, не решаясь поднять ни на кого глаза.

С каким же наслаждением я утопила свою красивую обнову в первой же канаве, как только нас отпустили по домам! И даже придавила ее для надежности найденным на обочине булыжником. Дома на вопрос мамы – где шляпа? – соврала коротко: «Потеряла».

– Вот с тех пор я и невзлюбила шляпы, – сказала я Юзефу, – и дала себе слово, что никогда не стану носить их…

В общем, так мы проболтали и профантазировали с ним довольно долго. Наконец Юзеф, сказав мне: «Добра ноць», удалился в свою кладовку, а я, стараясь не шуметь, вновь «сломала» стол, достала свою ручку и тетрадь. Сейчас уже… Ого, сколько сейчас уже время! Словом, ночь почти на исходе, и спать, пожалуй, не придется… «Совсем уже обнаглела со своей писаниной», – так сказала бы мне мама. Но слава Богу, она крепко спит, поэтому я продолжу еще. Всего несколько слов. О том, что весь день скребет и саднит в сердце, будто застряла в нем колючая, в заусеницах, заноза. Письмо Роберта. Шестое с того дня, когда я решила не отвечать ему. Великодушие этого ирландского парня гнетет, а порой просто убивает меня. Оказывается, он ничего не понял (или не захотел понять) из моего последнего письма, а винит во всем почтовую связь… Это просто безобразие, как работает сейчас немецкая почта! Управы на них, почтовиков, что ли, нет? Получаю ли я его письма? Неужели они тоже где-то теряются в пути? Он представляет, как я волнуюсь, как беспокоюсь за него. Он тоже все это время страшно волновался от неизвестности и от тревоги за свою любимую, но теперь, слава Богу, успокоился. Вчера получил письмо от одного из своих товарищей с Молкерая, из которого с радостью узнал, что с его девочкой ничего не случилось плохого, что она по-прежнему жива и здорова. Сейчас он любит меня еще больше. Он счастлив, что не ошибся во мне. Ведь то, что я, его любимая, отказалась от приглашения Томаса прийти к нему на «Гебуртстаг», – разве это не свидетельство моей верности ему, Роберту? Он гордится мной, но в то же время я должна знать, что он ни в коем случае не желает каким-то образом ограничивать мою свободу или препятствовать моим невинным развлечениям (слово «невинным» подчеркнуто два раза), и он, Роберт, не имел бы абсолютно никаких претензий ко мне, если бы я даже пошла в тот вечер на праздник к Томасу. Он знает, что у его девочки умная головка, что она…