Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Две фигуры, выползшие на карачках из лаза стены, ярко освещаемые сполохами пожара, согнувшись, побежали друг за другом в сторону дороги, помешкав мгновение, пересекли ее и замелькали вдоль живой ограды палисадника большого кирпичного дома. С замиранием сердца мы следили за ними. Вот Анджей как-то нелепо дернулся, упал руками вперед, но, слава Богу, тут же поднялся – наверное, просто споткнулся, – вновь устремился за своим, уже далеко опередившим его спутником.

Они добежали. Напрягая зрение, мы наблюдали, как оба скрылись в подъезде. Прошла минута… другая… третья… Что такое – неужели попали в ловушку? Но вот они снова появились, рельефно выделяясь в освещенном пожаром проеме двери, принялись энергично махать нам руками.

– Помоги нам, Матка Бозка, – скороговоркой помолился Хуберт. – Пошли, панове. Але прентко![76]

Спрыгнув первым на землю, он подал каждой из нас руку, пропустив всех вперед, заключил цепочку бегущего под перекрестными автоматными очередями, вусмерть перепуганного, то и дело спотыкающегося и хлюпающего носами «панства».

Как ни странно, никого из нас не убило и даже не ранило. Уже перед самым входом в спасительное здание Хуберт подхватил из моих рук сумку с дневниками, произнес с легким укором: «Паненка Вера все же так и не решилась расстаться с какими-то своими вещицами – наверняка безделушками…»

– Это совсем не то, что ты думаешь, Хуберт, – с трудом переводя дыхание, ответила я. – Тут, если хочешь знать, заключена вся моя трехлетняя жизнь. Я просто не могла оставить это там.

Подвал оказался просторным и прохладным. Вдоль стен возвышались штабеля заполненных чем-то ящиков. Сквозь высокие, расположенные чуть выше уровня земли оконца пробивались зловещие, красные отблески пожара. В дальнем углу я заметила какое-то странное, продолговатое возвышение, прикрытое сверху чем-то темным. При виде его меня почему-то охватил ужас.

– Что там? – спросила я Анджея.

– Мертвецы, – нехотя ответил он, взглянув на молчавшего пана Тадеуша. – Их было трое – три молодых хлопака. Может, «восточники», а может, поляки… Лежали вот тут, возле порога. Наверное, их застрелили при облаве жандармы. Мы убрали трупы пока туда. Не выбрасывать же на улицу…

Я невольно покосилась на бетонный возле двери пол – на нем темнели в нескольких местах уже застывшие буро-красные пятна.

– Вот что! – пан Тадеуш хмуро поднялся с ящика, на котором только что расположился. – Вот что! Паненкам не следует плакать и трястись от страха. Не мертвых надо теперь бояться, а живых… Нам, панове, предстоит нелегкая ночь, поэтому рекомендую всем успокоиться и устроиться поудобней… Сейчас мы помолимся все вместе нашему единому Богу и Матке Бозке, затем закроем покрепче дверь и будем ждать, что принесет нам утро… Анджей, подай-ка мне вон тот ломик – я продену его для надежности в петли для щеколды.

И мы стали ждать. Наверное, никогда еще минуты не тянулись так томительно долго, так непереносимо медленно, как в эту ночь. Снаружи продолжался бой. Грохот рвущихся мин или снарядов смешивался с дробными автоматными очередями. Слышались надсадный скрежет металла, какие-то неразборчивые крики. Затем постепенно все затихло, наступила непривычная тишина. В ней, в этой непроницаемой, ватной тишине, минуты тянулись еще медленней, еще непереносимей. Никто из нас не знал, не мог знать, что творится сейчас там, за стенами этого подвала. Чей теперь город? Взяли ли его ночью наши, или он по-прежнему в руках у немцев?

Пан Тадеуш, вновь самолично принявший на себя роль старшого, отдал другой категоричный приказ – никому не выходить из убежища до тех пор, пока не прояснится окончательно обстановка. «Мы не можем рисковать, – убеждал он. – Вдруг выйдем – и тут же наткнемся либо на гестаповцев, либо на полицаев с бляхами. Надо точно убедиться, что город заняли советские войска. В конце концов, кто-то из русских или из немцев объявятся вблизи, дадут о себе знать».

Уже совсем рассвело. Из тусклых, пыльных оконцев просачивался бледный утренний свет. По-прежнему кругом царила непробиваемая тишина. Я решительно поднялась с ящика. Просто я не могла больше ждать ни минуты, ни секунды.

– Я выйду сейчас одна, а все остальные, в особенности это касается мужчин, останутся здесь, – возбужденно говорила я, глядя на зеленоватые, измученные страхом, ожиданием и надеждой лица. – Поверьте, для меня это совершенно безопасно. Я говорю по-немецки. Если в городе еще немцы – скажу им, что я – фольксдейтч, что внезапно заболела и поэтому не смогла вовремя эвакуироваться. Если же… Если же тут уже наши… Словом, я должна убедиться… Должна! Анджей, помоги мне, пожалуйста, с этим засовом…