Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Глянь-ка, как расхлюпались, подлянки… Не иначе как оплакивают своих сбежавших фрицев. Надеются, немецкие подстилки, что их тут кто-то пожалеет… Как бы не так! Пошли, девчата…

И они пошли, не оглядываясь, уверенные в своем превосходстве над нами, непримиримо-враждебные, переговариваясь нарочито оживленно и весело, обидев нас ни за что ни про что до самого донышка души.

Еще большие огорчения доставила Надежда. Она явилась в подвал вскоре после нас – не похожая на себя – вся какая-то растерзанная, зареванная, с разорванным подолом юбки.

Перемежая свои слова судорожными рыданиями, рассказала, что над ней подло надругались сразу пятеро. Они, свои же украинские хлопцы, пригласили ее прогуляться до магазина, что стоит на круглой площади, сказали, что там всего полно, – мол, бери – не хочу. В магазине никого не было, лишь какие-то два немецких подростка шмыгнули им навстречу из распахнутых дверей. Там и правда полки ломились от разной одежды и белья. Надежда навязала большой тюк, вдобавок присмотрела не распечатанный еще короб с мужскими шерстяными свитерами. «Хлопцы» охотно помогали ей, обещали помочь донести всю поклажу до места и даже подтянули уже короб к двери. А потом вдруг затащили ее в соседнее помещение, повалили на пол…

– Я страшно злякалась, – рассказывала Надежда, дрожа и захлебываясь слезами, – билась з ними. Кричала, звала на пидмогу, але воны, усе пятеро, были як звири. Один из них даже ударил меня по лицу. Ось, бачьте… – Тут Надька показывала всем мокрую, в красных пятнах щеку. – Вин бил меня и кричал: «З нимцами, сука, спала, а с нами не хочешь – гребуешь». А я… я, тетечка Нюра, блюла себя… Я честная.

Обхватив голову руками, Надежда, сидя на циновке, с потерянным видом раскачивалась из стороны в сторону: «Ой, мамочка ридная, що же теперь будэ? Ждали их, ждали – а воны…»

– Успокойся, Надя. – Обняв рыдающую Надьку за плечи, мама гладила ее по растрепанным волосам. – Теперь уже поздно что-либо исправить. Впредь будь умнее. Говорила же тебе – не ходи никуда. Сдались тебе эти немецкие свитера, все их вонючее барахло! Доберемся до дому – постепенно сами все наживем…

После этого случая ни я, ни Руфина уже никуда не высовываемся из подвала, торчим, как приклеенные, на своих циновках. «Тетечка Аня, – попросила маму Руфа, – пожалуйста, говорите всем, что я тоже ваша дочка… Пожалуйста…» С того часа мы стали «сестрами»: Руфина, она хоть и моложе меня, но выглядит гораздо женственней, – старшая, я – младшая.

Однако наше затворничество нравится далеко не всем.

– Что, мать, ты уж так-то бережешь своих дочек, если они и впрямь доводятся тебе дочками, – с недоброй ухмылкой сказал заглянувший вечером с группой бойцов в наш подвал худой, сутулый, с нездоровым, желтым цветом лица солдат с двумя поперечными полосками на погонах. – Почему-то ни одна, ни другая совсем не похожи на тебя… Неужели ты и при немцах вот так же их оберегала? Не верится мне что-то… Вон они какие у тебя обе гладкие. Небось, вольготно жилось вам при фрицах, а тут из себя недотрог корчите.

– Молодой человек, – звенящим голосом сказала мама, и мне вдруг показалось, что она, как бывало при частых стычках со Шмидтом, начнет изъясняться сейчас на своем неповторимом русско-немецком диалекте. – Не знаю, как вас называть, молодой человек, но вам должно быть стыдно говорить так о попавших в беду людях – о тех, кто по несчастью судьбы угодил в рабство… Да, фашисты угнали нас в Германию, мы работали на немцев, но отнюдь не сладко пили и вкусно ели, как вы полагаете, а зачастую жили впроголодь. И это не наша, а именно ваша вина, молодой человек, вина армии, что мы три года терпели лишения и побои здесь, вдали от Родины, что вы допустили немцев до Москвы, до Ленинграда. У меня тоже три сына на фронте, и, если они вернутся домой живыми, на что я очень надеюсь и о чем день и ночь молю Бога, – я скажу им то же самое, что говорю сейчас здесь. Стыдно вам, молодой человек…

Вот такие случаются у нас «инциденты», такие отповеди приходится давать иногда моей мамульке. Однако бывают, конечно, и отрадные минуты, под влиянием которых вновь вспыхивает в сердце сладкая надежда, что со временем будут прощены все наши невольные, скорей всего несуществующие грехи, и снова свято верится – опять верится! – что мы будем жить и чувствовать себя в России наравне со всеми.