Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

– Я все понимаю, – стараясь казаться спокойной, сказала я старому фотографу, застегивая на пальто пуговицы. – Конечно же, сейчас война. Конечно, нехватка материалов. Только, знаете, никогда, никогда мы, нынешние «остарбайтеры», не будем здесь равными с вами, немцами, или даже с продавшими свою совесть фольксдейтчами. Никогда! Мы – вечные чужаки на вашей земле, и так будет всегда.

Дверь захлопнулась за моей спиной под мелодичный серебряный перезвон колокольчика. В досаде я решила поискать где-нибудь поблизости парикмахерскую. Не удался один план, так попытаюсь осуществить хотя бы другой – остригу наконец свою надоевшую косу и сделаю долговременную завивку. Эта идея пришла в мою голову (и крепко засела там!), когда я впервые увидела, в какую перманентную красотку превратилась побывавшая недавно в городской парикмахерской наша фольксдейтчиха Линда. А почему бы, подумала тогда, не сделать и мне подобную прическу? Крупные, почти «натуральные» локоны, пожалуй, пойдут к моей физиономии не меньше, чем к Линдиной.

Но увы, и здесь меня постигла неудача. Я побывала в трех заведениях под красочными вывесками «Фриезер», с открытыми для обозрения зеркальными витринами, где размещались портреты красавиц всех мастей с самыми разнообразными прическами – от простой – «под мальчика», до экстравагантной, напоминающей древний королевский замок – и везде получала отказ. Тут чувствовала себя еще унизительнее, чем в фотосалонах. Короткие, полные равнодушного презрения вопросы: «Вы – фольксдейтч?» – и столь же безапелляционное: «Ферботен – запрещено!»

Плюнув на все, решила вернуться на вокзал, а там произошел эпизод, который разом, как по мановению волшебной палочки, снял все неприятности и круто, на все 180 градусов, повысил настроение.

Чтобы скоротать время до двухчасового поезда, я прошла в зал ожидания, отыскала на дальней скамье свободное местечко и, чтобы не привлекать к своей славянской персоне излишнего внимания, развернула перед собой только что купленную в привокзальном киоске первую попавшуюся на глаза немецкую газету. И тут в зал вошел, вернее, не вошел, а втащился на костылях одноногий инвалид, по-видимому недавний фронтовик. На нем была потертая военная шинель без знаков различия, с темными от споротых погон полосками на плечах.

В это время все места на диванах и скамьях оказались занятыми, а добродетельные немецкие фрау и медельхен[14], словно бы не замечая пострадавшего на войне за интересы «великой Дейтчланд» своего соотечественника, как по команде опустили вниз головы, будто бы увидели на полу, возле своих ног, что-то необычно интересное, занимательное. Краем глаза я заметила, как инвалид, опираясь с трудом на костыли, остановился возле выступа у кассы, прислонился спиной к холодной стене. Был он молод, высок и худ, его несчастные глаза смотрели мимо сидящих в зале людей куда-то в пространство, на бледных губах застыла презрительная усмешка.

Я сидела довольно далеко от кассы, но не смогла заставить себя не подняться. Проклиная в душе собственную, никому не нужную здесь «мягкотелость», встала с дивана.

– Битте, зетцен зи зих… Немен зи плятц[15]…

Инвалид не сразу обернулся на голос, хмуро скользнул взглядом по моему «ОСТу» и, продолжая стоять, вдруг громко, с непонятным горьким вызовом произнес: «Оставайтесь на своем месте, руссише фрейляйн. Сегодня из всех здесь присутствующих у вас одной больше прав на это. Благодарю вас».

Ссутулившись, вобрав голову в плечи, он медленно потащился к выходу, а я так и осталась на своем диване с пылающим от гордости (увы, незаслуженной) лицом, с устремленными на меня отовсюду исподлобья косыми, колючими взглядами.

Позднее, уже сидя в вагоне, даже порадовалась своим неудачам – ну и пусть, что не повезло с фотографией, обойдется как-нибудь Роберт и без моей карточки. В конце концов, хорошо, что и в парикмахерских получила «от ворот поворот» – пожалуй, мама дала бы мне «звону», когда бы я предстала перед ней без столь любезной ее сердцу косы. Ведь она только и твердит: «Коса – девичья краса». А зато как он, тот инвалид, сказал: «Из всех здесь сидящих у вас одной больше прав», и как они все, эти чопорные немки, всполошились, заерзали от его слов.

Вернувшись домой, наскоро переоделась, перекусила и, стараясь не попасться на глаза Линде или старой фрау, прошмыгнула в амбар, где Сима, мама и Нинка перебирали картофель. А вечером, едва пришли с работы, вновь заявился почтальон. Однако и на этот раз газету не смогли выписать, так как на почте не оказалось формуляров. С чисто немецкой пунктуальностью он и пожаловал сообщить нам об этом и пообещал вновь заглянуть в понедельник. Странный какой-то «Харитоша».

Так прошла суббота. Предпраздничный вечер завершился обычной уборкой, традиционной «баней» в кухне.