Ищи меня в России. Дневник «восточной рабыни» в немецком плену. 1944–1945

Праздничный «файерабенд». Завтра – воскресенье, единственная в нашей нынешней скотской жизни отрада, когда хоть можно более-менее выспаться. А в остальном… Поздний вечер. Начало одиннадцатого. Все наши, кроме Миши, который отправился провожать Кончитту с Джованни, собрались в комнате, ведут о чем-то оживленный разговор – кажется, обсуждают сегодняшнюю очередную баталию со Шмидтом. Но вот постепенно затихли, принялись готовиться ко сну. Из своей кладовки мне слышно, как Сима совершает в кухне ежевечерний умывальный ритуал. Тонко звякает алюминиевый ковш о ведро, убаюкивающе журчит льющаяся в раковину вода… На крыльцо вышел перед сном со своей самокруткой взлохмаченный Лешка – в кладовку незримо просачивается ядреный махорочный дух… Сима окончила умыванье, теперь сопровождает трусливую Нинку в стоящий за углом дома туалет. Простучали по ступенькам быстрые, частые Нинкины шаги, за ними – медлительные, обстоятельные – Симины… Вернулся Мишка. Остановившись возле Леонида, перебросился с ним несколькими короткими фразами. Помолчали. Возвращаются, шаркают в коридоре шлерами. Глухо стукнула входная дверь, лязгнул накинутый на щеколду металлический крюк… В углу комнаты мама расстилает свою постель. Мне слышно, как, заправляя простыню, она несколько раз шаркнула по стене рукой.

Вот отправилась в кухню. Вновь зажурчала из крана вода. В коридоре что-то шмякнуло об пол – это неряха Мишка снова зашвырнул, куда попало, свои кургузые, с кривыми задниками шлеры. Скрипнуло певуче дерево – Миша полез на свою двухэтажную верхотуру. Немного повозился там. Вздохнул протяжно. Все. Угомонился.

Мама вернулась из кухни. Щелкнула выключателем. Коротко скрипнуло в углу – значит тоже улеглась. Сейчас начнет барабанить в стену, напоминать мне, что уже поздно. Так и есть. Бах… Бах… Глухо раздается из-за перегородки голос: «Кончай не делом заниматься! Пора ложиться!»

– Иду, – откликаюсь вполголоса я, но еще и не думаю трогаться с места. Я сижу на табуретке, подогнув под себя ноги, перед распахнутым в ночь окном. Вокруг темно, пустынно, тихо. Редкие звезды равнодушно подмигивают мне с черной высоты. И, словно бы зажженные от их далекого света, смутно мерцают в темноте свечи цветущего каштана, что одиноко растет на Эрниной половине огорода. По листьям молодых двухлетних саженцев, что выстроились вдоль забора, пробежал незримый легкий ветерок, на мгновенье в лицо пахнуло яблоневой прохладой. И – опять тишина, такая плотная, такая устоявшаяся, что невольно думается – да, полно, есть ли в этом мире война? Неужели где-то гремят орудия, взрываются снаряды и бомбы, раздаются человеческие стоны?

И вдруг ватную тишину ночи нарушает прекрасная, приглушенная расстоянием песня. Она доносится со стороны усадьбы Бангера. Я знаю – это поет Джованни, которому, видно, тоже не спится в нынешнюю летнюю ночь. Чистые, печальные звуки разносятся далеко окрест, тревожат короткий покой усталых полей, лугов, пастбищ. Вот в его мужественный голос вплетается другой – несмелый, нежный, тоже печальный и тоскующий. О чем поют эти итальянские брат с сестрой? Наверное, о своей далекой Родине, о прекрасном Неаполе, об оставленных далеко позади южных ночах, где, конечно, и воздух теплее, и темнота гуще, и звезды крупнее и ярче.

…Мамо сантанте фели-иче,
Мамо сантанте амо-ора…

Господи, какая красивая, выворачивающая наизнанку душу песня и какая светлая и одновременно чернильно-беспросветная грусть камнем лежит на сердце. Как хочется вырваться отсюда, из этой тесной кладовки, из этого душного, сковавшего тебя крепкими цепями рабства, нынешнего бытия, и полететь, минуя постылую черноту, туда – на Восток, где сейчас нет темноты, где июньские ночи светлы и серебристы, и где так легко дышится, и звучат другие, знакомые с беспечного, ромашкового детства песни.

Ладошкой я размазываю по щекам слезы, сморкаюсь в подвернувшееся случайно под руку забытое мамой мятое кухонное полотенце (как всегда, нет поблизости платка), торопливо кладу перед собой свой, уже исписанный на три четверти «стихотворный» блокнот. Букв почти не видно, но я, подчиняясь какой-то неведомой мне силе, которая заставляет меня сидеть здесь сейчас, перед распахнутым в ночь окном, лихорадочно, почти на ощупь, наугад, выплескиваю на бумагу слова, что рвутся непонятно откуда: