Исход Никпетожа

По-моему тоже. А если бы каждый должен был выдумывать свои остроты, то пришлось бы говорить (конечно, за исключением выступлений) может одному человеку на тысячу, не больше. А этот цирковой парень, выдумывает остроты, которыми должны потом пользоваться все. Только тогда может быть оживленный разговор. Это не исключает возможности и того, что можно придумывать собственные остроты. Так что, когда этот парень, сыграв на двух бутылках марш сказал: — Во — и больше ничего. То я даже не подумал уличить Корсунцева в том, что он эту поговорку спер.

Потом этот парень на арене вдруг заплакал, а конферансье спрашивает:

— Чего это вы?

— Да как же, — говорит этот веселый циркач, — У меня жену арестовали.

— Что-ж тут такого? — спрашивает конферансье,— арестовали, — значит скоро выпустят.

— Вот потому то я и плачу, что скоро выпустят,— ответил артист, и весь цирк захохотал. Если вдуматься хорошенько, то в этом ничего особенного нет, даже глупо, но в обыкновенном разговоре это должно создавать веселое настроение, и я обязательно запомню и попробую. Кроме того, этот циркач все время делает вид, что он очень неловкий и что все предметы ему мешают, а на самом деле он очень ловкий, так что здесь получается контраст и от этого всем становится весело. Это тоже надо обязательно попробовать: подзаняться физкультурою, а потом наступать всем на ноги, задевать всех локтем или ногой—и моментально выправляться; делать вид, как-будто ничего не было. Такими путями можно достигнуть большого успеха, вместо того, чтобы ломать себе голову и все придумывать самому. Я пишу сейчас — и чувствую, что все это у меня выходит по мальчишески, но если себя не проверять и не подучиваться в повседневной жизни, то всегда останешься в тени. Взять, например, Жоржа Стремглавского: ведь очень интересно изучить, откуда у него такой успех в жизни. Я, конечно, не берусь утверждать, что он всему выучился у клоунов и циркачей, но не выдумал же он все свои ухватки сам. А ведь он и чечетку умеет плясать и изображать всех присутствующих в лицах, и свистеть разные музыкальные номера, и вообще, с ним девчатам никогда не будет скучно.

Мне могут возразить, что перенимать чужие остроты — мещанство, — но если мещанство есть остановка в росте, то приобретение новых привычек и острот вовсе не означает остановку, а наоборот — рост. Потом еще кто-нибудь возразит, что в семнадцать с половиной лет надо быть серьезным и больше обращать внимания на зачеты и вообще на ученье. Я и серьезен. Но кроме ученья бывают вечеринки, прогулки и просто встречаешься с людьми и вот тут-то и нужно быть на высоте, а иначе с тобой разговаривать-то никто не станет.

После цирка мы пошли в ресторан. Там за ужином был интересный разговор.

— Что вы за люди, я не понимаю, — сказал дядя Пересвет и засопел как паровоз. — Ни красы от вас, ни радости. В наше время студенчество разве так жило? Во-первых, у каждого был предмет: курсистка какая-нибудь, или просто барышня. Это — для души, на предмет воздыхания. А для тела — швейка или модистка какая-нибудь, или просто посещали веселые дома. Это была жизнь, полнокровие; молодость била ключом. А у вас что? Тянете волынку, да зубы об гранит науки ломаете. А если прорвется какой-нибудь парень, покажет свою молодость—его сейчас же в суд волокут или в газеты.

— Эх ты, старикашка, — ответил Корсунцев, дружески похлопав дядю по плечу. Ничего дальше своего носа ты не видишь. Конечно, ребята попритихли, но и в наши дни имеется хороший лозунг: «бей сороку и ворону — попадешь на ясна сокола». В отношении чего прочего, а насчет женского продовольствия, у нашего брата сверх, чем достаточно. Но должен сказать, что все это, конечно, временное. Все-таки, неприятностей много. От другой скандала не оберешься. Алименты потом эти изобрели, чорт бы их побрал. Одним словом, как кончу Вуз — так сейчас же женюсь в крепкую. Устрою себе уютненькое гнездышко, в лепешку расшибусь, а квартира будет не меньше трех комнат. Шикарно обставлю — и заживу.

— А на ком же ты женишься? — спросил я.

— А это и есть самое трудное. Знакомых милых девушек у меня много, но ни одна из них не годится мне в жены.

— А ты по старому способу поступи, — ввернул дядя. — Собери всех этих твоих знакомых, а сам надень пиджак с неокончательно оторванной пуговицей. Которая первая тебе пуговицу пришьет — на той и женись.

— Как бы не так, — захохотал Корсунцев. — У некоторых и иголок вовсе нет, а другие из принципа пришивать не будут.

— Это из какого принципа? — спросил дядя. — Политграмота, что ли?

— Да нет, просто равноправие. Нет... твой способ, дядька, никуда не годится. Да мне и жена то нужна не только для пришивания пуговиц. У меня требования шире. Она, например, и фокстрот должна танцовать и одеваться как следует, и разговаривать о литературе и театре. И кроме того, она должна быть настолько интересна, чтобы уметь организовать вокруг себя общество. Я — человек общественный. И она должна быть тоже с общественной жилкой.

— А хозяйство у ней будет на десятом плане? — спросил дядя.