Читаем Исход Никпетожа полностью

Исход Никпетожа

— Мои переживанья, — начал Партизан. — Это на фронте... со мной лично было. Я сам знаю, что плохо... Но это все равно. У остальных тоже плохо.

— Да ты валяй, читай без предисловий, — закричали с мест и тогда Партизан прочел:

И ветер нас мучил, и снег нас колол— И лошади ржали, и ныли колеса,— Но в мокрые пашни без устали вел Нас хмурый латыш, молодой и белесый... И мы проходили по мерзлой траве— Обмотки от стужи обледенели— Навстречу, как пропасть, как туча, как век Пробитые пулями мчались недели... И вот мы пришли... Не трещали костры - Мы руки у жалких сердец согревали— Мы ждали резервов, мы слышали рык Шрапнели, летящей из призрачной дали.. — Не пора ль, Ребята, уснуть—а на завтра, быть может— Резервы придут,—а не будет их—жаль. Нам больше, ребята, никто не поможет. Вокруг нас стояли в оврагах, в норах Враги—мы их слышали, мы различали Их шаг, их дыханье. В окрестных горах Мы видели отблеск незнаемой стали.. Они нас сжимали кольцом. И у нас Сердца колотились нервно и странно. Прорваться! прорваться! прорваться! Погас Последний огонь за рекою туманной. И хмурый латыш на прорыв нас повел И лошади ржали и ныли колеса,— И ветер нас мучил, и снег нас колол - И вырос туман над водою белесой. Нас били штыками, нас пулями жгли. Пред нашим отрядом мосты разводили. Прорваться! Прорваться! Прорваться! Пошли. Пошли. Навалились. Нажали и взвыли. И взвыли... И вырвались. Ночь как дождем Нас звездами медленными осыпала... Мне помнится, я огляделся кругом— Кругом только поздняя полночь стояла. Кругом расстилался неведомый луг— И я без товарищей, без командира— Один я остался с винтовкой сам-друг: Один, средь ночного безлюдного мира.. Прорваться! И я неуклонно пошел В туман, ощущая биение крови... И вот я иду, наклонившись, как вол, И пули в затворе, и штык наготове.

Я поглядел на Партизана только тогда, когда он кончил это читать. Он стоял, прижав руки к бокам, сжав кулаки и нагнув голову. Кругом стояла тишина. Сразу было видно, что все поражены. Потом кто-то крикнул:

— Браво! — И все захлопали. Я хлопал изо всей силы, какая-то девчина крикнула: — Настоящий поэт, братцы, а мы и не знали!.. Тут хотели его даже качать, но Партизана уж и след простыл. И потом, когда я пришел в комнату, то он лежал на койке, уткнув лицо в подушку. Меня очень подмывало завести с ним разговор о стихах и вообще о литературе, но я понял, что его трогать нельзя. Должно быть, поэты — не то больные, не то ненормальные люди, но уж во всяком случае — не такие как все.

22 декабря.

Начался уже раз’езд на праздники, и в нашей комнате пока остались только Ванька Петухов, Бык, Партизан и я. Повсюду как-то опустело, так что привыкшему к постоянной массе народу человеку как-будто скучно. Сегодня, когда я пришел из читальни, в комнате был один только Бык. Он как-то особенно хитро на меня посмотрел и говорит:

— Наш принц Умбалла вроде как засыпался.

Я уже привык к тому, что у него все — принцы Умбаллы, поэтому спрашиваю:

— Ты про кого?

— Да все про того же... вашего прекрасного партизанского бойца.

Я обеспокоился и спрашиваю:

— Что с ним случилось?

— Да ничего не случилось, а только словно и он по девкам вкалывает.

— Врешь ты, брат, все, — сказал я. Я знал, что если Быка начать поддразнивать, то он обязательно проговорится.

— Я — вру? Посмотрим, — сказал Бык.

— Конечно. Тебе нагрели холку, теперь ты и рад на других валить.

Тут Бык вскочил с койки и поднес мне к самому лицу свой здоровенный кулачище:

— А это видал? — спрашивает.