Искра жизни

Нойбауэр не выдержал ее взгляда. Он отвел глаза и принялся расхаживать по комнате. Кто ее знает, может, прослышала что-нибудь о вдовушке, которая время от времени навещает его в лагере.

— Сельма, — сказал он наконец совсем другим тоном. — Что все это значит? Нам надо держаться вместе! Давай же будем благоразумными. Нам сейчас ничего другого не остается, кроме терпения и выдержки. Ну не могу я удрать. Я присягу давал. Да и куда мне бежать? К русским? Нет, конечно. Прятаться в той части Германии, что еще не занята? Так там меня гестапо в два счета сцапает, а ты сама знаешь, что это значит. На другую сторону, к американцам и англичанам? Тоже нет. Вот и выходит, что лучше уж тут их ждать, а то еще подумают, что у меня совесть нечиста. Я же все давно обдумал, ты уж поверь. Надо терпеть, другого выхода нет.

— Да.

Нойбауэр от неожиданности даже опешил и вскинул глаза.

— Правда? Ты наконец поняла? Я тебя убедил? Я тебе доказал?

— Да.

Он исподтишка следил за женой, не слишком-то веря в столь легкую победу. Но она вдруг почему-то сдалась. Казалось, даже щеки разом обмякли. «Доказал! — думала она. — Тоже мне доказательства! Что они доказали, тому и верят, как будто жизнь состоит из одних доказательств. Ну ничего с ними не сделаешь! Глиняные боги. Верят только себе, слушают только себя». Она долго, пристально смотрела на мужа. Смотрела со странной смесью сострадания, презрения и давно забытой нежности. Нойбауэру под этим взглядом стало не по себе.

— Сельма… — начал он.

Она его перебила:

— Бруно, еще одно, последнее. Я тебя об этом прошу…

— О чем? — спросил он недоверчиво.

— Перепиши дом и участки на Фрею. Сходи к адвокату прямо сейчас. Только это, больше ничего.

— Это еще зачем?

— Да не навсегда. Временно. Если все обойдется, перепишем их на тебя обратно. Уж родной-то дочери ты можешь поверить?

— Да-да, конечно. Но как это будет выглядеть? Адвокат…

— Плевать, как это будет выглядеть! Когда вы брали власть, Фрея была еще ребенком. Ее ни в чем нельзя упрекнуть!

— Что это значит? Или ты считаешь, что меня можно в чем-то упрекнуть?

Сельма промолчала. Только опять посмотрела на мужа своим долгим, странным взглядом.

— Мы — солдаты, — принялся рассуждать Нойбауэр. — Мы действуем по приказу. А приказ есть приказ, это всякий знает. — Он потянулся. — Фюрер приказывает, мы исполняем. Фюрер берет на себя полную ответственность за все, что приказал. Он много раз это повторял. Этих слов каждому патриоту достаточно. Разве нет?

— Хорошо-хорошо, — покорно согласилась Сельма. — Только сходи к адвокату. Перепиши на Фрею все наше имущество.

— Да, пожалуйста. Можно с ним как-нибудь потолковать. — Про себя Нойбауэр решил, что и не подумает этого делать. Жена просто с ума сходит от страха. Он похлопал ее по спине. — Положись во всем на меня. Раньше-то я справлялся.

И он грузно зашагал к выходу. Сельма Нойбауэр подошла к окну. Она смотрела, как муж садится в машину. «Доказательства! Приказы! — думала она. — Как будто это оправдание за все на свете». Хорошо, конечно, покуда оно так. А она сама — разве она не соучастница? Она взглянула на свое обручальное кольцо. Двадцать четыре года носит, уже дважды отдавала в растяжку. Когда ей его подарили, она была совсем другой. И был в то время, кстати, еврей, который тоже хотел на ней жениться. Маленький такой, старательный, с тихим, ласковым голосом, он никогда не кричал. Йозеф Борнфельзер его звали. В двадцать восьмом в Америку уехал. Умница. Вовремя. Потом она только однажды еще о нем слышала, от знакомой, которой он написал, что живется ему хорошо. Машинально она все еще вертела обручальное кольцо на пальце. «Америка, — думала она. — Там никогда не бывает инфляции. Слишком они богатые».

Пятьсот девятый прислушался. Ему знаком этот голос. Он потихоньку устроился за кучей мертвецов и стал слушать дальше.

Он знал, что этой ночью Левинский хотел привести кого-то из Рабочего лагеря — этого человека надо спрятать; однако, верный старому правилу, согласно которому друг друга знают лишь непосредственные исполнители, связники, Левинский не сказал, кого именно приведет.

Человек этот говорил тихо, но очень ясно.

— Нам понадобится каждый, кто будет с нами, — произнес он. — Когда национал-социализм падет, у нас не окажется ни одной организованной и сплоченной партии, чтобы взять на себя политическое руководство. Все они за двенадцать лет диктатуры были разогнаны или расколоты. А осколки ушли в подполье. Мы не знаем, много ли их сохранилось. Понадобятся дельные, энергичные люди, чтобы создать новую организацию. В хаосе и развале поражения только одна партия сохранится в работоспособном состоянии: национал-социалисты. Я, понятно, имею в виду не попутчиков, которые примыкают к любой партии, я имею в виду ядро. Ядро сохранится, уйдет в подполье и будет ждать своего часа, чтобы снова всплыть на поверхность. Вот против этого нам придется бороться, и для этого нам нужны люди.

«Да это же Вернер, — подумал пятьсот девятый. — Похоже, что он. Но ведь я же знаю, что он убит». Разглядеть говорившего он не мог — ночь была безлунная и мглистая.