Искра жизни

— Погоди! — сказал кто-то из толпы заднему носильщику. — Дай-ка, я тебе подсоблю. Так легче.

И он ухватился за одну из ручек. Тотчас же объявился напарник и у переднего носильщика. Еще миг спустя и вторые носилки понесли четверо. В этом не было нужды, пятьсот девятый и Бухер весили немного, но арестанты хотели хоть что-то сделать для них, а что еще можно было сделать в эту минуту? Носилки несли бережно, словно они хрустальные, и незримым глашатаем впереди них бежала весть: «Эти двое, отказавшиеся выполнить приказ, вернулись живыми! Двое из Малого лагеря! Двое из бараков, где только жалкие доходяги!» Это было неслыханное дело. Никто не знал, что своей жизнью они обязаны лишь прихоти Нойбауэра, да это было и не важно. Важно было другое: они посмели отказаться и все же возвращаются живыми!

Левинский вышел из своего тринадцатого барака задолго до приближения носилок.

— Это правда? — спросил он еще издали.

— Вроде да. Смотри сам, они это или не они.

Левинский подошел и склонился над носилками.

— По-моему, да. Да, это тот, с кем я разговаривал. А еще четверо где? Погибли?

— В карцере были только эти двое. Писарь сказал, остальные пошли. Только эти нет. Отказались.

Левинский медленно выпрямился. Рядом с собой он увидел Гольдштейна.

— Отказались. Мыслимое ли дело!

— Нет. А уж особенно для доходяг из Малого лагеря.

— Да я не про то. Я про то, что их отпустили.

Гольдштейн и Левинский переглянулись. К ним подошел Мюнцер.

— Похоже, наши тысячелетние братья начинают давать слабину, — сказал он.

— Да? — Левинский обернулся. Мюнцер высказал вслух то, о чем они с Гольдштейном как раз подумали. — С чего ты взял?

— Сам старик распорядился их помиловать, — сообщил Мюнцер. — Вебер-то повесить хотел.

— Ты-то откуда знаешь?

— Писарь рыжий рассказал. Он сам слышал.

Секунду Левинский молча о чем-то думал, потом обратился к маленькому седому арестанту.

— Сходи к Вернеру, — шепнул он. — Расскажи ему. Скажи, что тот, который просил нас все запомнить, выжил.

Седой человечек кивнул и куда-то засеменил вдоль барака. Носильщики с носилками тем временем шли дальше. Все больше и больше лагерников высыпали из своих бараков. Некоторые на миг боязливо подбегали к носилкам, чтобы глянуть на мучеников. Рука пятьсот девятого свесилась с носилок и заскребла по земле. Мгновенно подскочили двое и бережно положили руку на носилки.

Левинский и Гольдштейн смотрели вслед носильщикам.

— Отчаянные, должно быть, ребята эти доходяги, чтобы так вот просто взять и отказаться, а? Никогда такого не ожидал.

— Я тоже. — Левинский все еще смотрел на дорогу, по которой уносили двух смельчаков. — Надо, чтобы они выжили, — сказал он затем. — Нельзя дать им умереть. Знаешь почему?

— Могу догадаться. Наверно, потому, что только тогда это будет настоящей правдой.

— Ну да. Если они умрут, завтра об этом все забудут. А если нет…

«Если нет, они станут для лагеря живым доказательством того, что кое-что меняется», — подумал Левинский. Но вслух сказать не решился.

— Нам это может понадобиться, — сказал он вместо этого. — Особенно сейчас.

Гольдштейн кивнул.

Носильщики все еще не дошли до Малого лагеря. Полнеба сейчас было охвачено кровавым багрянцем заката. Отсвет его падал на правую шеренгу бараков Рабочего лагеря, левую же окутывали голубоватые сумерки. Из окон и дверей бараков на затененной стороне глядели обычные, бледные и стертые арестантские лица; но на другой стороне дороги в такие же лица яркий закатный свет, казалось, вдохнул мощный порыв жизни. Посреди дороги, облитые лучами заката, шли носильщики. Свет падал на неподвижные, все в крови и грязи, тела на носилках, и внезапно стало казаться, что это не просто несут восвояси двух до полусмерти измордованных доходяг, а движется некое странное, жалкое и торжественное триумфальное шествие. Они выстояли. Они еще дышат. Их не удалось сломить.

Над ними колдовал Бергер. Лебенталь раздобыл супа из брюквы. Но они только выпили воды и, все еще в полубеспамятстве, снова заснули. А потом, много времени спустя, сквозь медленно расступавшееся забытье пятьсот девятый ощутил теплое и влажное прикосновение. Было в нем что-то очень родное, но зыбкое, далекое и давно забытое. Очень давно. Тепло. Он раскрыл глаза.

Овчарка лизал ему руку.

— Воды, — прошептал пятьсот девятый.

Бергер смазал им йодом ссадины и выбитые суставы. Сейчас он поднял глаза, взял жестянку с супом и поднес ее к губам пятьсот девятого.

— На-ка вот, выпей.

Пятьсот девятый попил.

— С Бухером что? — спросил он через силу.

— Лежит рядом с тобой.

Пятьсот девятый хотел спросить что-то еще.

— Да жив, жив он, — упредил его Бергер. — Лежи, отдыхай.

На поверку их пришлось выносить. Их положили на землю перед бараком вместе с другими лежачими. Было уже темно, и ночь предстояла холодная.

Принимал поверку надзиратель Больте. В лица пятьсот девятого и Бухера он всматривался так, словно разглядывал раздавленных насекомых.

— Эти двое уже перекинулись, — изрек он. — Какого черта вы их к больным положили?

— Они пока что живы, господин шарфюрер.

— Именно что пока, — съязвил Хандке, староста барака.