Искра жизни

Шульте был молодым человеком двадцати трех лет, русый, сероглазый, с ясными, правильными чертами лица. Еще до захвата власти он состоял в отряде гитлеровской молодежи, где и сформировались его убеждения. Его научили там, что есть раса господ и раса недочеловеков, и он свято в это верил. Он знал теорию рас. Знал все партийные догматы, они давно стали для него Библией. Он был примерным сыном, но без колебаний донес бы на родного отца, вздумай тот пойти против партии. Партия была для него непогрешимой святыней, а других святынь он не ведал. В его глазах все обитатели лагеря были врагами партии и государства, а значит, находились по ту сторону сострадания и человечности. Они значили для него меньше, чем животные. Когда их убивали, это было все равно что уничтожать вредных насекомых. Так что совесть Шульте была совершенно чиста. Спал он как младенец, и единственное, о чем сожалел — что он не на фронте. У него был порок сердца, поэтому его определили сюда. Он был надежным другом, любил поэзию и музыку, а пытки считал необходимым средством добывать правдивую информацию у арестованных, поскольку все враги партии бессовестно лгут. На своем веку он по приказу убил шестерых человек, никогда об этом больше не вспомнив и не задумавшись; двоих он убивал медленно, чтобы они назвали имена пособников и сообщников. Он был влюблен в дочку советника земельного суда и писал ей изысканные послания в романтическом духе. В свободное время любил петь. У него был приятный тенор.

Последних нагих мертвецов складывали возле лифта. Моссе и Бреде их подносили. Лицо у Моссе разгладилось. Он улыбнулся Бергеру. Там, во дворе, он зря перетрусил. Он-то уж думал, что его решили вздернуть. А теперь бывший адвокат радостно делал, что велят. Теперь все в порядке. Вроде пронесло. Он трудился споро, дабы показать, что работа ему в радость.

Дверь распахнулась и вошел Вебер.

— Внимание!

Все арестанты замерли по стойке «смирно». Вебер, поблескивая элегантными сапогами, подошел к столу. Оберштурмфюрер любил хорошие сапоги, пожалуй, это была единственная его страсть. Он аккуратно стряхнул пепел с сигареты, которую заранее закурил, поскольку дым забивает трупную вонь.

— Закончили? — спросил он у Шульте.

— Так точно, господин оберштурмфюрер. Только что. Всех оприходовали, всё записали.

Вебер заглянул в ящичек с золотом. Выудил оттуда медаль, что висела на груди у стоячего мертвеца.

— Это еще что?

— Святой Христофор, оберштурмфюрер, — с готовностью доложил Шульте. — Медаль не медаль, а так, талисман на счастье.

Вебер ухмыльнулся. Шульте и сам не заметил своей невольной шутки.

— Отлично, — сказал Вебер, кладя медаль на место. — А где четверо, которые сверху?

Все четверо вышли вперед. Дверь снова отворилась, и вошел шарфюрер СС Штайнбреннер, ведя с собою еще двоих арестантов, работавших во дворе.

— Становитесь к этим четверым, живо! — скомандовал Вебер. — Остальные вон! Наверх!

Работяг из кремационной бригады как ветром сдуло. Бергер поспешил за ними. Вебер глянул на шестерых оставшихся.

— Не сюда, — сказал он. — Вон туда, под крюки.

В торцевой стене, той, что напротив шахты, были укреплены четыре мощных крюка. Они торчали примерно в полуметре над головами арестантов. В углу справа имелся козелок о трех ножках, а рядом, в ящике, лежали веревки, уже связанные в петли, на конце каждой тоже был крюк.

Левым сапогом Вебер подтолкнул козелок, и он подъехал к первому арестанту.

— Забирайся!

Тот, дрожа, вскарабкался на козелок. Вебер заглянул в ящик с петлями.

— Так, Гюнтер, — сказал он, обращаясь к Штайнбреннеру. — Теперь начнутся чудеса. Покажи-ка, на что ты способен.

Бергер прикинулся, что тоже помогает загружать трупами две фурки. Обычно его на этой работе не использовали, слишком уж хилый. Но когда заключенные поднялись снизу в кремационный зал, тамошний десятник сразу принялся на них орать, мол, чего стоите, принимайтесь за дело. Вот Бергер и прикидывался, что рьяно выполняет приказ.

Среди других трупов на фурках лежали и женщина с распущенными волосами, и тот мертвец, что не хотел падать, весь как будто из грязноватого воска. Бергер приподнял женщину за плечи и заправил волосы ей под спину, чтобы при загрузке в печь их не выдуло пламенем, иначе ему и другим работягам обожгло бы руки. Даже странно, что волосы не острижены, раньше женщин в лагере регулярно обкарнывали, а волосы собирали. Но вероятно, сейчас и на это уже махнули рукой, да и женщин в зоне почти не осталось.

— Готово, — сказал он остальным.

Они открыли створки печного жерла. Оттуда дохнуло невыносимым жаром. Один толчок — и плоская железная фурка покатилась прямо в топку.

— Закрывай! — заорал кто-то. — Закрывай скорей!

Двое работяг захлопнули тяжелые створки, но одна на миг снова приоткрылась. Бергер успел увидеть, как женщина привстает, словно проснулась. В ту же секунду волосы вспыхнули, и пламя охватило ее голову нестерпимым сиянием, будто бело-желтый нимб святой, но тут тяжелая створка, к нижнему краю которой присох тонкий обломок кости, захлопнулась снова, на сей раз окончательно.