Искра жизни

Пятьсот девятый прислушался. Ему знаком этот голос. Он потихоньку устроился за кучей мертвецов и стал слушать дальше.

Он знал, что этой ночью Левинский хотел привести кого-то из Рабочего лагеря – этого человека надо спрятать; однако, верный старому правилу, согласно которому друг друга знают лишь непосредственные исполнители, связники, Левинский не сказал, кого именно приведет.

Человек этот говорил тихо, но очень ясно.

– Нам понадобится каждый, кто будет с нами, – произнес он. – Когда национал-социализм падет, у нас не окажется ни одной организованной и сплоченной партии, чтобы взять на себя политическое руководство. Все они за двенадцать лет диктатуры были разогнаны или расколоты. А осколки ушли в подполье. Мы не знаем, много ли их сохранилось. Понадобятся дельные, энергичные люди, чтобы создать новую организацию. В хаосе и развале поражения только одна партия сохранится в работоспособном состоянии: национал-социалисты. Я, понятно, имею в виду не попутчиков, которые примыкают к любой партии, я имею в виду ядро. Ядро сохранится, уйдет в подполье и будет ждать своего часа, чтобы снова всплыть на поверхность. Вот против этого нам придется бороться, и для этого нам нужны люди.

«Да это же Вернер, – подумал пятьсот девятый. – Похоже, что он. Но ведь я же знаю, что он убит». Разглядеть говорившего он не мог – ночь была безлунная и мглистая.

– Народные массы там, на воле, по большей части деморализованы, – продолжал незнакомец. – Двенадцать лет террора, бойкота, доносительства и страха сделали свое дело, а теперь еще добавится и проигранная война. Если нацисты организуют из подполья террор и саботаж, они еще много лет смогут держать людей в страхе. Мы должны людей завоевывать – и тех, кого они сбили с толку, и тех, кого запугали. Ирония судьбы состоит в том, что оппозиция нацизму сохранилась в концлагерях лучше, чем на воле. Здесь нас держали всех вместе, а там наших разгоняли и старались разобщить. На воле гораздо трудней поддерживать связи, здесь же это просто. На воле почти каждый сам по себе, здесь же люди держатся плечом к плечу, давая силу друг другу. Словом, лагеря дали результаты, которых нацисты явно не предвидели. – Говоривший усмехнулся. Смешок был отрывистый и какой-то безрадостный.

– Если не считать тех, кого убили, – заметил Бергер. – И тех, кто умер.

– Разумеется, если не считать тех. Но мы сохранили нужных людей. Каждый из них стоит сотни.

«Да, это, несомненно, Вернер, – подумал пятьсот девятый. В темноте он все-таки разглядел знакомый аскетический профиль. – Он уже опять анализирует. Что-то организует. Произносит речи. Этот как был, так и остался теоретиком и фанатиком своей партии».

– Лагеря должны стать первичными ячейками построения нового общества, – продолжал тихий, ясный голос. – Три пункта для нас сейчас самые главные. Первое: пассивное, а в крайнем случае и активное сопротивление эсэсовцам, покуда они командуют лагерем. Второе: предупреждение паники и возможных эксцессов при переходе лагеря в наши руки. Мы должны подать пример железной дисциплины и не давать волю чувству мести. Будут созданы органы правосудия, вот они этим и займутся…

Голос на секунду умолк. Пятьсот девятый тотчас же встал и направился к группе. В ней оказались Левинский, Гольдштейн, Бергер и незнакомец.

– Вернер! – позвал пятьсот девятый.

Незнакомец пристально всматривался в темноту.

– Ты кто такой?

Он поднялся и подошел к пятьсот девятому.

– Я думал, тебя убили, – сказал пятьсот девятый.

Вернер приблизил к нему лицо почти вплотную.

– Коллер, – назвался пятьсот девятый.

– Коллер! Так ты жив?! А я думал, ты давно умер.

– Так оно и есть. Официально.

– Это пятьсот девятый, – сказал Левинский.

– Значит, ты и есть тот самый пятьсот девятый! Ну что ж, это упрощает дело. Официально я тоже мертвец.

Они смотрели в темноте друг на друга. Им все это было не в диковинку, не в первый раз доводилось им встречать в лагере человека, которого давно считали умершим. Но пятьсот девятый и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Когда-то они были друзьями, но затем политические разногласия мало-по-малу их развели.

– Останешься теперь у нас? – спросил пятьсот девятый.

– Да. На несколько дней.

– Эсэсовцы решили вернуться к его букве алфавита, – пояснил Левинский. – Попалась им тут пташка одна. А пташка как раз его знает. Влетела прямо эсэсовцам в руки. И все из-за какого-то паршивого унтершарфюрера!

– Я не буду у вас нахлебником, – заявил Вернер. – О своем пропитании я сам позабочусь.

– Конечно, – ответил пятьсот девятый с едва уловимой иронией. – Я от тебя другого и не ждал.

– Мюнцер завтра раздобудет хлеба. Лебенталь пусть у него заберет. Он не только для меня раздобудет. Кое-что и для всей вашей группы.

– Я знаю, Вернер, – перебил его пятьсот девятый. – Знаю, что ты ничего не возьмешь просто так. Останешься в двадцать втором? Можем разместить тебя и в двадцатом.

– Могу в двадцать втором остаться. Как и ты, кстати. Хандке-то больше нет.

Со стороны никто бы и не заметил, что между ними сейчас происходит нечто вроде словесного поединка. «Какие же мы все-таки дети! – подумал пятьсот девятый. – Целую вечность назад были политическими противниками, вот и теперь ни один не хочет уступить. Я чувствую идиотское удовлетворение от того, что Вернер пришел искать у нас защиты, а он мне намекает, что без его группы Хандке, возможно, уже меня прикончил бы».

– Я слышал все, что ты только что говорил, – сказал он. – Все правильно. Что нам делать?