Искра жизни

* * *

Шарфюрер Бройер разлепил глаза. Спросонок включил лампу рядом с кроватью. В тот же миг над его письменным столом вспыхнули два зеленых огонька. Это были две маленькие электрические лампочки, искусно вмонтированные в глазницы черепа. Если повернуть выключатель еще раз, все лампы в комнате погаснут, и только череп будет сверкать в темноте глазищами. Интересное зрелище. Бройер его очень любил. Это была его придумка.

На столе стояли тарелка с крошками от пирожного и пустая кофейная чашка. Рядом лежало несколько книжек: приключенческие романы Карла Мая. Круг литературных интересов Бройера ограничивался ими да еще непристойной книжонкой о любовных похождениях некой танцовщицы. Зевая, он сел в кровати. Вкус во рту был омерзительный. Некоторое время он прислушивался. В боксах карцера было тихо: тут никто не осмеливался шуметь – Бройер живо обучил бы такого крикуна дисциплине.

Он пошарил под кроватью и вытащил оттуда бутылку коньяка, потом достал со стола рюмку. Налил и выпил. Снова прислушался. Окно было закрыто, но все равно ему показалось, что он слышит грохот орудий. Он снова наполнил рюмку до краев и опрокинул залпом. Потом встал и взглянул на часы. Было полтретьего.

Поверх пижамы он натянул сапоги. Сапоги нужны, он любил бить в живот. А без сапог какой удар? В пижаме тоже удобно, потому что в карцере очень жарко. Угля у Бройера навалом. Это в крематории с углем туго, а Бройер запасся вовремя, ему угля хватит.

Он медленно пошел по коридору. В каждом боксе было окошечко, куда можно заглянуть. Но Бройеру заглядывать не обязательно. Он знал свою машинерию и очень гордился этим выражением. Иногда он еще называл карцер своим цирком и тогда, со своим неизменным хлыстом, казался сам себе укротителем.

Он обходил боксы, как коллекционер вин обходит свои подвалы. И так же, как коллекционер выбирает старейшее вино, так и Бройер решил сегодня взять в оборот своего старейшего постояльца. Это был Люббе из бокса номер семь. Бройер отпер дверь.

Бокс был тесный-претесный, и жара в нем стояла неописуемая. Там вовсю шпарила большая батарея центрального отопления, включенная на полную мощность. К трубам на цепях за руки и за ноги был подвешен заключенный. Он был без сознания и почти сполз на пол. Бройер некоторое время на него смотрел, потом принес из коридора лейку с водой и начал поливать арестанта, как засохшее растение. Вода, попадая на трубы отопления, шипела и испарялась. Люббе не шелохнулся. Бройер отомкнул замки на цепях. Обожженные руки упали плетьми. Остаток воды из лейки вылился на распластанное тело. На цементном полу образовалась лужа. Бройер вышел в коридор наполнить лейку. Там он остановился. Двумя боксами дальше кто-то стонал. Бройер поставил лейку, отпер дверь бокса и по-хозяйски зашел внутрь. Было слышно, как он что-то бормочет, потом раздались глухие удары – скорей всего сапогами; затем грохот, лязг, тычки, даже как бы ерзанье, и вдруг пронзительный, нечеловеческий вопль, в конце сменившийся хрипом. Еще несколько глухих стуков, и Бройер снова появился в коридоре. Правый сапог у него был мокрый. Он наполнил лейку и не спеша направился к боксу номер семь.

– Смотри-ка! – обрадовался он. – Очухался!

Люббе лежал на полу плашмя, лицом вниз. Обеими руками он пытался собрать воду с пола, чтобы напиться. Двигался он медленно и неуклюже, словно полудохлая жаба. Вдруг он углядел полную лейку. Тихо крякнув, он вскинулся и, весь вывернувшись, потянулся к воде. Бройер наступил ему на руки. Теперь Люббе не мог вытащить руки из-под его сапог. Тогда он вытянул шею, пытаясь достать до носика лейки, губы его дрожали, голова тряслась, он кряхтел от напряжения.

Бройер смотрел на него изучающим взглядом специалиста. Он видел: Люббе и впрямь на последнем издыхании.

– Хлебай, черт с тобой, – буркнул он. – Выхлебывай свое последнее желание.

Ухмыльнувшись такой удачной шутке, он сошел с рук арестанта. Люббе набросился на лейку с таким неистовством, что та закачалась. Он не мог поверить своему счастью.

– Хлебай помедленней, – сказал Бройер. – Время у нас есть.

Люббе все пил и пил. Он – в соответствии с бройеровской программой перевоспитания – как раз миновал шестую стадию: несколько дней только на селедке и соленой воде, и все это в нестерпимом пекле, вися на батарее.

– Ну, хватит, – заявил наконец Бройер, вырвав у арестанта лейку. – Вставай. Пошли.

Люббе кое-как встал на ноги. Но тут же прислонился к стене – выпитая вода исторглась обратно.

– Вот видишь, – сказал Бройер укоризненно. – Говорил же тебе, пей медленно. Ну, шагом марш.

И, подталкивая Люббе в спину, провел его по коридору и запихнул к себе в кабинет. Люббе ввалился туда и упал.

– Вставай, – приказал Бройер. – Садись на стул. Живо.

Люббе с трудом взобрался на стул. Он откинулся на спинку и, слегка покачиваясь, ждал новых истязаний. Ничего другого в его жизни не осталось.

Бройер посмотрел на него задумчиво.

– Ты мой самый давний клиент, Люббе. Шесть месяцев как-никак, верно?

Тень перед ним покачнулась.

– Верно? – повторил вопрос Бройер.

Тень кивнула.