Искушение

Его, похоже, раздирают противоречивые чувства. Он явно не может решить, что сказать. Но, в конце концов, желание вырваться на волю, видимо, пересиливает все остальное, поскольку он говорит:

– Ты как-то сказала мне, что для тебя быть горгульей – это самая естественная вещь на свете. Что ты не можешь себе представить, как ты прожила семнадцать лет своей жизни, не чувствуя этого, поскольку это для тебя как дом родной.

Я проигрываю его слова в уме, сопоставляя их со всем, что чувствую сейчас, и они мне непонятны.

– Я в самом деле это сказала?

– Да, в самом деле.

«Как же я перешла от этого к уверенности в том, что быть горгульей – это для меня самая неестественная вещь на свете? Неужели я действительно столько всего забыла?» – думаю я, стоя посреди комнаты с закрытыми глазами и пытаясь заглянуть в себя. Но там не на что смотреть, кроме зияющей пустоты, которая была там все время.

– Это безнадежно.

Хадсон качает головой и берет меня за руки.

– Ты слишком стараешься, Грейс. – Мы смотрим друг другу в глаза. – Тебе нет нужды учиться быть горгульей. Ты уже это умеешь. Это часть тебя, часть твоего естества. И этого у тебя никому не отнять.

У меня такое чувство, будто он говорит не только о том, что я горгулья, а о чем-то большем.

– Что это значит?

– Не сейчас. Закрой глаза. – Я закрываю глаза, и он продолжает: – Сделай глубокий вдох и выдох. И попытайся добраться до той части тебя, которая скрыта в глубине. До той части, которую ты прячешь от всех.

Я так и делаю и вижу различные нити, каждая из которых тянется к отдельной части меня, к одной из тех ипостасей, из которых я состою.

К плюсам можно отнести то, что для того, чтобы понять, с чем я имею дело, мне достаточно потянуть за конкретную нить. За ярко-оранжевую, если речь пойдет о моей любви к чтению. За синюю, если речь пойдет об океане. За бирюзовую, если я захочу вновь услышать смех моей матери. За ярко-розовую, если я подумаю о Мэйси. А если я обращусь мыслями к Джексону, то за черную, а также за нить, которая сначала кажется зеленой, а затем делается все темнее и темнее, пока не становится черной. Я смотрю на нее и сразу же убеждаюсь, что это узы нашего сопряжения, хотя мне и непонятно, откуда я это знаю. Красная нить – для моих картин. Коричневая – для моих субботних прогулок с отцом. Есть также яркая синяя нить, сияющая, почти переливчатая – я пытаюсь взяться за нее, но какой-то голос предостерегает меня, веля не трогать ее. Вот великолепная голубая нить, которая – откуда-то я это знаю – относится к моей матери. Красно-коричневая нить, относящаяся к моему отцу. И даже аквамариновая нить – Ла-Хойя.

Этот перечень бесконечен, как и разноцветные нити, и я перебираю их все – включая те, назначение которых мне непонятно, – пока наконец не нахожу блестящую платиновую, скрытую в глубине переплетения всех остальных.

Интуитивно я понимаю, что это. Моя горгулья.

Честно говоря, я немного боюсь того, что могу сделать. Но от страха никогда еще не было толку, и он определенно не решит и эту проблему, а посему я просто тянусь к этой нити, затаив дыхание, с колотящимся сердцем.

И, едва коснувшись ее, ощущаю, как что-то резонирует внутри меня – это похоже на то чувство, которое я испытала, соприкоснувшись с магической силой Хадсона, когда пыталась зажечь свечи. Но это глубже, сильнее – это приливная волна, а то было всего лишь каплей, – и я чувствую, как эта волна накатывает на меня. Затапливает меня.

Часть меня хочет отстраниться, защититься, но уже поздно. Все обрушивается на меня, и мне остается только держаться и ждать.

Времени это занимает немного, секунду или две, хотя мне кажется, что проходит целая вечность. Начинается все в моих руках – начинается с тяжести, которая кажется мне одновременно и непонятной и вполне знакомой. Добравшись до моих плеч, она стремительно распространяется на торс, проникает в бедра и ноги и наконец доходит до шеи, подбородка, щек и макушки.

В то же время у меня начинает гореть спина, и это немного пугает, пока я не вспоминаю, что у меня должны быть крылья. Ну, само собой. А затем все это проходит, и я оказываюсь в прачечной Кэтмира в моей ипостаси горгульи – и ничто никогда не казалось мне таким странным. Таким чудным.

Теперь, превратившись в горгулью, я продолжаю держаться за эту нить – но отпускаю ее, когда Хадсон говорит мне отпустить.