Искушение

Дома, с шутками, со множеством подробностей рассказывая родителям обо всех своих однокурсниках, о Муравьеве она вспоминала сдержанно и очень редко, словно боясь, что ее заподозрят в особом пристрастии. «Может быть, я когда-нибудь и полюблю его», — думала Наденька и, думая так, чувствовала холодок на спине между лопаток, точно кто-то осторожно проводил там влажным пальцем.

Сессию она сдала на круглые пятерки, побродила еще день-два по факультету, отнесла в библиотеку учебники и начала отдыхать. Впереди была пустая неделя. Каникулы. Первые студенческие каникулы.

Группа почти целиком отправилась в зимний поход по много раз обсужденному маршруту. Они собрались объехать на лыжах «Золотое кольцо» Подмосковья, с ночевками в гостиницах, в деревнях, а один раз — предполагалось — даже в лесу у костра.

Надя отказалась ехать наотрез. И причиной опять же был Виктор Муравьев. Не хотела она оставаться с ним ночью в лесу у костра. Не желала, и все тут.

Староста Венька Марченко ее упрекнул:

— Ты, Надюха, конечно, натура не адекватная, но зря зарываешься. Коллектив нельзя обижать. Обидишь коллектив один раз, он тебя потом сто раз не пожалеет. Это социология, дорогая отличница.

Подруги и впрямь обиделись, а Сима Пустовойтова, которую пока еще не отчислили, прокомментировала:

— Я всегда считала Надьку занудой и выставлялой. Ей не нравится, что у нас в группе мальчиков мало. Что ж, в этом я ее понимаю.

При этом Сима невинно поправляла завитые белокурые свои волосы, давая понять, что на ее век мальчиков хватит, где бы она ни оказалась. Сима, кстати, метила высоко и завела уже шашни с молодым неженатым доцентом с кафедры зарубежной литературы. Доцент тоже намылился в поход, наплевав на субординацию.

Виктор Муравьев подкараулил Надю возле читалки.

— Если ты из-за меня не едешь, — сказал он, сверля пространство суровым взглядом, — то напрасно. Скажи, и я сам не поеду. Мне там и делать нечего. Я-то как раз из-за тебя собирался…

— Не надоело, Витя? — спросила Надя. — Не надоело тебе землю копытами рыть?

— Надоело, — признался Муравьев. — Да что поделаешь. Не вольны мы в своей судьбе… Оказывается.

— Кто не волен, а кто и волен, — утешила его Наденька. — Кому какая планета.

— Погоди, Кораблева. Отольются кошке мышкины слезки.

Она эффектно расправила плечи. Тоже кое-чего умела не хуже Пустовойтовой.

— Это я мышка, Витенька. А ты ходишь за мной по пятам и хочешь съесть. Боязно-то как.

В первый день каникул, во вторник, она проснулась поздно и еще долго лежала, нежась, в постели, мусолила свежие газеты одну за другой. На кухне мамочка гремела посудой и изредка выкликала:

— Ребенок, ты встанешь сегодня? Уже обед скоро.

Потом Надя просто глядела в синий потолок, улыбаясь, сладко поеживалась. А потом на нее обрушилось убийственное воспоминание, которое все полгода нет-нет, да и возвращалось к ней, как приступ малярии. Она снова ясно увидела худенькое детское личико, перечеркнутое зеленым шрамом, с гримасой страдания, и услышала ненавистный скрипучий голос: «Зачем ты явилась сюда? Ты что, слепая?!»

Там, далеко позади, остались предательство, обман, что-то гнусное, совершенное ею нечаянно, без злого умысла. Это непонятное «что-то» возникало всякий раз неожиданно, как таракан из трещины, пробегало по стене, скрывалось, оставляя грязноватый дымящийся следок.

Не было там ничего, и что-то все же было такое, от чего она не могла освободиться. Ее совесть мучила, корябала. А почему? Пустяк ведь, почти анекдот — и вот на тебе, как долго сидит заноза.

Раза три, возвращаясь с занятий, Надя сходила с автобуса на Той остановке и приближалась к Тому дому. Она надеялась встретить Алешеньку и поговорить с ним. Однажды даже покачалась на качелях в одиночестве, ловя на себе любопытные взгляды дворовых старушек. Один раз, правда, увидела издали пенсионера Пименова, который стоял у подъезда в длинном, до пят, черном плаще и глядел вдаль. Она так напугалась, что перехватило дыхание. Опять же, чего ей было бояться Пименова?

Сейчас, лежа в постели, в секунду раздавленная наплывшими дурными мыслями, Наденька, кажется, впервые поняла, отчего ее так не отпускает и мучит пустяковый давний случай. Она догадалась, что Федор Анатольевич, видимо, до смерти потрепанный жизнью человек, спивающийся и растерянный, принял ее за какую-то извращенку и ее приход оценил как проявление гадкого любопытства ничтожной девицы к чужому неблагополучию. И хотя он явно ошибался — она никак не могла считать себя плохим, испорченным человеком, наоборот, была о себе высокого мнения, — но если кто-то подумал о ней так — нет, не кто-то, а именно Федор Анатольевич, — то этой своей грязной мыслью о ней он как бы приклеил ей на спину ярлык, пиковую даму, и, значит, только он и мог вернуть ей прежнее душевное равновесие и уверенность в себе.

Достоевщина какая-то, решила Наденька с облегчением, чушь собачья и больше ничего. Переживания, подходящие какой-нибудь забубенной дамочке, перезрелой представительнице богемы с непомерно раздутой склонностью к самокопанию.