Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019

И все было бы отлично, если бы не истошная многословность. Куча по отдельности точных находок и жестких формулировок на заданную тему. Есть действительно ударные работы вроде «Ротонды», переклички концептуалистских шкафов и дверей или «Архива» Людмилы Беловой – пяти маленьких ящичков с глазком, при взгляде в который ты видишь ту или иную лестничную площадку и слышишь в наушниках свойственные именно этому месту (а точнее, твоей личной памяти о десятках подобных мест и ситуаций) звуки жизни лестницы. Однако все проговорено скороговоркой, прикрыто десятками почти случайных работ, которые сочинены по принципу «попасть в заданную тему». Венцом подобной практики является экспонирование нескольких фотографий венских дверей, снятых лично куратором выставки Антоном Успенским.

Зато при обращении к классике кураторы проявили идеальный вкус: работ мало, и они ударны именно в нужном контексте. Так, звездами выставки стали к месту повешенные «У дверей мечети» Верещагина (1873), «У дверей школы» Богданова-Бельского (1897) и, вот уж никогда бы не подумала, «Письмо с фронта» Лактионова (1962). Как говорил дедушка Ленин: «Лучше меньше, да лучше».

30 ноября 2011

Порок географии

Выставка «От Москвы до самых до окраин…», ГРМ

Все выставки Русского музея серии «нечто в русском искусстве» сшиты по одним лекалам: под тему («дорога», «двое», «красный цвет», «небо», «врата и двери» и еще до десятка всякого разного) почти со всех отделов музея собирается все, что хоть как-то с ней соприкасается. Как правило, получается полная окрошка, от количества ингредиентов совершенно несъедобная. Однако на этот раз все сделали явно по уму. Во-первых, выставка маленькая. Во-вторых, вещей на ней немного, а те, что есть, процентов на восемьдесят не производят впечатление случайных. В-третьих, структура выставки строга и образует вполне внятный сюжет.

Экспозиция начинается с закономерного противопоставления: по правой стене зала «Москва и русские города», по левой – «Санкт-Петербург и окрестности». С этим не поспоришь – Питер явно не русский город. Отечественное искусство начала XIX века это с удовольствием подтверждает: в Москве такие «подлинные» стены и башни Кремля, в Питере – «фасадная архитектура» набережных и площадей. В Москве – народные гулянья, в Питере – парады. В древней столице – люди, в новой – военные. Разница между мирискусниками и бубнововалетами тут говорит сама за себя, а вот разговор о русских городах иногда ставит зрителя в тупик: понятно, что акварельные панорамы Нижнего Новгорода – это очень про богатую российскую провинцию, а дворы-колодцы Добужинского и последователей – классический Петербург. Но вот многочисленные кособокие домишки с мезонинами и без – это ведь может быть и не Москва, а уж совсем Урюпинск какой-нибудь.

Игра в географию продолжена на выставке разделом про «Север и Сибирь», который почти весь состоит из безлюдных пейзажей. Зато человеческие лица мы находим в избытке в следующем зале – «Люди и быт». Тут все, что положено по хрестоматии русского искусства, – от Павла Федотова с его социальной критикой до Александра Орловского с его бравыми черкесами, башкирами и казаками, от смеющегося беззубого старика Николая Аргунова (1788) до явно принявшей на себя все тяготы русского народа «Старой крестьянки» будущего корифея будущего соцреализма Сергея Герасимова (1924).

Не столько тяготы, сколько тоску другого народа – еврейского – кураторы решили выделить в отдельный рассказ. «Местечко» – это, конечно, Шагал, это Витебск Добужинского, это амбивалентный «Оскорбленный еврейский мальчик» Крамского, несколько пейзажей и еврейских свадеб и в качестве ценнейшего бонуса мини-экспозиция, собранная как комната еврейского дома из вещей из дома Шагала в Витебске, переданных в музей в 1996 году племянницей художника.

На этом «окраина» как понятие политической или физической географии заканчивается и в ход идет иное словоупотребление: речь идет о тех, кто «У жизни на краю». Под этим названием собраны нищие, инвалиды, беспризорники, арестанты, каторжники, беженцы, люди-тени в блокадном Ленинграде, Достоевский в кандалах.

Последний аккорд – «Россия вчера, сегодня, завтра» – вроде бы должен был как-то снять уж очень убедительно взятую ноту про «униженных и оскорбленных» всея Руси, но ничего подобного не выходит. Несколько умиротворяющих сцен про счастливых советских молодоженов, не менее счастливые деревни и бьющие на убой пыльной тухлостью провинциальных домов культуры панно «Москва трудовая» (Эдуард Браговский, 1974) и «Москва праздничная» (Павел Никонов, 1974), венчающие экспозицию, делу не помогают. Похоже, тональность выставки так резко меняет то, на что всегда Русский музей делал особую ставку: звуковое и видеосопровождение.