Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

Представление русской культуры в виде Берендеевки – самобытной деревни с деревянным зодчеством, крестьянскими ремеслами и мифическими жителями, одетыми в народные костюмы и исполняющими народные песни и танцы, – пользовалось значительной популярностью. Почему именно эта версия культуры вызвала такой резонанс в России и за рубежом?

Образ России как сказочного царства царя Берендея, скромного, но богато украшенного отдаленного аванпоста на периферии Европы, был частью романтической современности а-ля рюс. Как национальный идеал Берендеевка – это утопическое место культуры с ярко выраженной ностальгической направленностью, русская версия «взгляда назад». Однако на самом деле Россия в качестве Берендеевки добилась международной известности и признания на Всемирной выставке в Париже, а русский стиль стал модным заявлением и объектом подражания, изменив привычное направление заимствования у Европы, когда Россия подражала «всему и всем», как однажды заявил Стасов.

Решающую роль в этом сценарии сыграл изменившийся статус народного искусства. Распространение того, что современники называли русской стариной в виде изделий кустарного промысла и сувениров, было важной частью национального возрождения. С одной стороны, предметы повседневного крестьянского быта становились музейными экспонатами, с другой стороны, художники и крестьяне производили копии этих оригинальных предметов для продажи в кустарных лавках по всей стране. Эта продаваемая версия культуры получила дальнейшее развитие благодаря организованным княгиней Тенишевой в Европе выставкам русской старины и дягилевской кампании по экспорту национальной культуры, кульминацией которой стал международный триумф Русских сезонов. Берендеевка в итоге дала не только исключительно удовлетворительный ответ на поиск национальной формы в искусстве, но и основу того, что я называю «сувенирной идентичностью» – преимущественно сконструированной памяти о прошлом, выразительной и продаваемой, представленной в духе переосмысленной традиции и тесно связанной с народными представлениями, выставками и сувенирными лавками. Популярная метафора «наша Берендеевка» также помогает объяснить живучесть русской сувенирной культуры, которая оставалась частью «полезного» прошлого в советское время, когда царское наследие тотально отвергалось, и которая продолжает пользоваться широкой популярностью и в постсоветскую эпоху.

Следующая дискуссия начинается с анализа русского увлечения национальной стариной и рассмотрения истории и использования самого понятия «старина» в разнообразных печатных изданиях. Далее я разбираю творческие процессы в Абрамцеве, Талашкине и в Музее народного искусства в Москве. Затем внимание переключается на художественные репрезентации идеала Берендеевки на примере «Снегурочки» и «Левши». В заключение я обращаюсь к тому ошеломляющему эффекту, который произвела «наша Берендеевка», как окрестили русские журналисты Кустарный отдел Русского павильона в Париже, в 1900 году; пресса несет ответственность за создание этого эффекта не меньше, чем организаторы выставки.

Русский культ старины

Традиционные ремесла и художественные изделия попали в заголовки массовых изданий в последней трети XIX века. Это было частью «патриотической горячки» 1870-х годов, как один из авторов описывал период, когда древности и археологические редкости искали повсюду – культ старины был особенно заметен после гораздо более длительного периода отрицания родной повседневной жизни и коренных традиций[619].

Русское слово «старина» в общем смысле древних времен и следов культуры было в ходу с конца XVIII века. Карамзин использовал название «Русская старина» для коллекции анекдотов иностранных авторов о старой Москве, в предисловии к которой он писал с сожалением: «К несчастью, мы так худо знаем русскую старину, любезную для сердца патриотов!» [Карамзин 1803, 20: 251][620]. На страницах «Вестника Европы» Карамзин призывал своих читателей изучать и любить национальное прошлое: «Хочется знать старину, какова ни была она, даже и чужую, а своя еще милее» [Карамзин 1802, 15: 207–226]. Пушкин использовал это понятие в своих знаменитых строках из поэмы «Руслан и Людмила» – «преданья старины глубокой», что является иронической отсылкой на лейтмотив знаменитой литературной мистификации Дж. Макферсона «Поэмы Оссиана» [Пушкин 1963: 13][621]. Древность «Руслана и Людмилы» была такой же воображаемой, как и древность «Оссиана»[622].