Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

В этой первой серии рецензий берендеи были представлены как фантастический, ленивый, глупый, фальшивый народ. К примеру, В. П. Буренин, который в середине 1870-х годов был повсеместно читаемым и всеми ненавидимым фельетонистом, писал: «Берендеи заслуживают скорее названия дураков, чем людей. Это народ, стоящий немногими степенями выше гориллы. Берендеи руководятся самыми инстинктивными, почти животными чувствами и выражают их бессмысленными песнями о масленице-мокрохвостке». Буренин также отверг предполагаемые художественные таланты царя Берендея (Островский изобразил его расписывающим столб во дворце), назвав его простым маляром. «Самый глупый из берендеев – это их властелин – Берендей»[673]. Между прочим, Буренин написал эту рецензию, не видя постановку, и вывел свое категоричное суждение из других напечатанных рецензий. Такая практика была далеко не редкостью в то время. Еще один рецензент также выделил чрезмерную глупость как преобладающую черту берендеев, «глупого-преглупого… народа, высшее психическое проявление которого высказывается в звуках: “Хе-хе-хе! хо-хо-хо!”»[674] Минаев подверг «Снегурочку» дальнейшему осмеянию на страницах «Искры», сравнив пустоту весенней сказки Островского с плачевным состоянием русской литературы в целом[675]. Современники считали пьесу, будь то печатный текст или сценическая постановка, бессмысленным балаганом, нелепым водевилем, «стихотворным винегретом» или «каким-то поэтическим капризом»[676].

Критики оценили то, что Островский поместил пьесу «в самой средине русской сказочной старины», но сочли, что на сцене она выглядит либо как вагнеровская постановка, либо как жалкое подражание Шекспиру. Готический замок, изображающий дворец царя Берендея в первом театральном варианте, а также наряд царя Берендея, напоминающий костюм венецианского дожа, усиливали фальшь и причудливость берендеев[677]. В целом преобладало впечатление странной, чужой и бесполезной подделки: «Вся сказка Островского – это не произведение народное, а чужеземный и современный продукт, переряженный в древнерусское платье… В сказке есть веселость, – но и эта веселость какая-то не русская»[678]. Поразительно то, что рецензенты неоднократно подчеркивали отсутствие национального характера в этой первой серии критических откликов.

Благожелательный, хотя и неопубликованный отклик Гончарова стоит особняком среди современных рецензий. В своем очерке писатель не противоречит общественному мнению. Но он также интерпретирует «Снегурочку» как фундамент творчества Островского, сравнивая ее с памятником «Тысячелетие России»:

Он пишет все одну картину – одну и одну: зритель начинает утомляться. Картина громадна, писать больше нечего: приходится продолжать ее, одну ее. Другого Островский писать не может. Картина эта – «Тысячелетний памятник России». Одним концом она упирается в доисторическое время («Снегурочка»), другим – останавливается у первой станции железной дороги, с самодурами[679].

Эта аналогия помогает прояснить особенность пьес Островского и вместить множество его национальных характеров; она также свидетельствует о том, что дискурс о «Тысячелетии России», существовавший к тому моменту уже десять лет, продолжал оставаться актуальным.

Учитывая обескураживающе негативную реакцию современников, как получилось, что глупые и ленивые берендеи, языческое племя, поклоняющееся солнцу, стали отождествляться с ярко выраженными русскими национальными традициями? Этим мы во многом обязаны художнику Васнецову и художественному критику Стасову.

Сдвиг произошел в 1882 году, когда Васнецов создал оригинальные декорации и костюмы для любительской постановки «Снегурочки» в Абрамцеве. Для премьеры 1885 года в Русской частной опере Мамонтова Васнецов включил знаменитую декорацию «Палата царя Берендея» для действия II (рис. 20). В письме Стасову Репин восторженно отзывался о васнецовских костюмах и рекомендовал использовать их для постановки оперы Римского-Корсакова в Санкт-Петербурге, где она и была поставлена впоследствии. В 1898 году Стасов посетил оперу в Санкт-Петербурге. В статье, посвященной художнику, он похвалил его за то, что тот смог уловить русскую сущность царя Берендея[680].