Искусство на повестке дня. Рождение русской культуры из духа газетных споров

В 1839 году в газете «Санкт-Петербургские ведомости» были опубликованы правила, которые должны были соблюдать посетители Академии на протяжении тех двух недель, пока она была открыта для публики во время очередной проходящей раз в три года выставки. Доступ публики к искусству усложнялся тем, что все посетители должны были одеваться «приличным образом», а их поведение строго регламентировалось (правила даже предписывали конкретный маршрут, по которому публика должна была следовать, проходя по галереям)[389]. Важное изменение произошло в 1850-е годы, когда к удовольствию публики Академия начала проводить ежегодные выставки, о которых один из современников написал следующим образом: «правда, они стали беднее, зато чаще»[390]. Но и тогда инерцию предыдущих десятилетий было трудно преодолеть, и огромное здание на Васильевском острове «с темными коридорами, холодными мастерскими и большими залами, которые все вместе составляют русскую академию художеств», в основном оставалось «преданным забвению»[391]. Для широкой публики русское искусство, никогда не покидавшее стен Академии, «величественного, но мрачного здания, похожего скорее на гроб искусства, чем на его рассадник», оставалось «чуждым». «Только раз в год безмятежный сон академии нарушался, а именно в пору годичной выставки, когда публика допускалась в две–три чистые залы печального здания…»[392] Художник Л. М. Жемчужников, покинувший Академию в 1852 году, выбрал для описания ее состояния 1840-х и начала 1850-х годов тот же набор образов смерти и упадка: «От нее веяло затхлостью, условностью и безжизненностью» [Жемчужников 1971: 102, 128]. Как заметил один из критиков-любителей по поводу фундаментального разрыва между искусством и публикой, «наша Академия художеств остается сама по себе, а общество – само по себе»[393].

Отчужденность Академии от общества проявлялась не только в могильной атмосфере здания, но и в пропагандируемых ею старомодных формах искусства. Этот русский институт был типичным для своего времени: обучение, которое он предлагал художникам, было похоже на обучение в других европейских школах. Однако к середине века неоклассический формализм, который стал доминировать в художественном каноне в 1830-е годы, теперь начал душить творческую инициативу новых поколений художников. В то время, когда общество «требовало национального искусства», как писал Жемчужников в украинском ежемесячном журнале «Основа», старые формы, соответствующие темам из древней истории и классической мифологии, потеряли свою жизнеспособность[394]. Отмечая в другом месте архаичные требования Санкт-Петербургской академии, Жемчужников критиковал «убийственную тщательность» и вездесущность старомодных тем – «все те же Аяксы, Ахиллесы, Геркулесы, Андромеды», которые «были жеваны и пережеваны» каждой европейской академией [там же: 101]. Такое отрицание неоклассицизма разительно контрастировало с эстетическими ценностями предыдущих десятилетий. Истории об Академии, появлявшиеся в современной прессе, помогают продемонстрировать, как развивались русское искусство и эстетика от эпохи Екатерины Великой до времен Стасова и как русская публика научилась ценить вновь обретенную национальную традицию как свою собственную. Будучи одним из немногих подобных институтов в России в то время, когда ни Третьяковская галерея, ни Русский музей еще не были открыты для публики, Академия стала полем битвы мнений о национальности в искусстве.

Хотя отдельные призывы время от времени звучали уже в 1820-е годы, лишь в эпоху Великих реформ они нашли отклик в обществе. В 1817 году русский литератор и коллекционер П. П. Свиньин писал, к примеру:

Весьма желательно, чтоб Академия занимала русских художников предпочтительно изображением славы своего Отечества. Правило сие есть лучший способ оживить для потомков великие характеры и случаи отечественной истории. <…> Ничто не может столько приучить россиян к уважению собственного, как сильное действие искусства на сердце. Живописец и ваятель – не менее историка и поэта – могут быть органами патриотизма [Свиньин 1997: 87][395].