Исландия

Днём солнцепёк наполняет пламенем вади, склоны текут в мареве, в нём движешься, переливаясь. Овцы щиплют камнеломку. На плечи прыгают вспугнутые акриды. Вот пастух-бедуин в сандалиях из свитков Кумрана. Учитель Святости пишет, и пишет, и пишет мне письмо, я прочту его перед тем, как спущусь на дно, в сердцевину Афро-Аравийского разлома.

Иногда ночью улицы Рехавии пахнут тёплой ласковой пылью. Луна движется за мною на поводке, и ночь распускает свой синий парус. Я встаю на цыпочки и ножом распарываю его. За парусом сидят керубы, я слышу их затаившееся дыханье. О, этот стремительный полёт! Рассвет тлеет в золе пустыни. Прозрачный гигант спускается спать к Иордану. С моря поднимается ветерок и трогает солью губы.

Олива, солнце, роза, воздух, пыль, горлица, глоток и камень. Ребро и ярус, мрак, ступень, волна. Одетая во всё чёрное молодая женщина спускается из Храма. Она идёт в незримый сад, но медлит, как будто что-то позабыв или услышав оклик. Оглянувшись, она всматривается в мокрое от слёз лицо мужчины и остаётся стоять на ступенях.

М и р ь я м. Спасибо. Отдохнула!

М и х а и л. Мне приятно, что ты слушала.

М и р ь я м. И всё-таки, почему мы его ждём?

М и х а и л. А почему прадед дождался?

М и р ь я м. Можно подумать, нас что-то связывает с монахом.

М и х а и л. С монахом? У человека две души. Может, это моя вторая душа. (Пауза.) Нет… ещё.

М и р ь я м. Его звать Николай?

М и х а и л. Кажется, да.

М и р ь я м. Послушай. Мне хочется куда-то деться отсюда.

М и х а и л. А мне наоборот. Хочется дождаться, разобраться со всем.

М и р ь я м. То есть?

М и х а и л. Я вхожу во вкус по мере того, как жду. Тем более мне скучно кататься в целом. Ну где ещё я не был? Израиль не слишком большая страна. Первые три года каждые выходные я отправлялся куда-нибудь в поисках дальних и малопосещаемых уголков. Сейчас мне кажется, что я побывал везде – и что здесь мало чем можно удивить. Ну, в том смысле, что, конечно, вся страна – сплошное междометие удивления, но факт остаётся фактом: большая часть населения, в сущности, за десятилетия жизни никогда не бывала там, где бывал я – и не раз, и не два. Например, каперсы по сезону я собираю только в зарослях вокруг храма Аполлона в Тель-Кедеше. Только там. Готовлю без всякого рассола, посыпаю крупной солью, ничего нет прекраснее в качестве изысканной закуски к мясу – и к пиву. Сама знаешь. Израиль податлив своим пространством усилиям тела – расстояния здесь измеряются легко в днях перехода, а не в часах переезда. В этом есть что-то мистическое: в самом деле, если раскинуть на Голанах руки, то в правой ладони взойдёт солнце, в левой оно закатится, а в темени прольётся Млечный Путь.

М и р ь я м (после долгого раздумья). Почитай мне ещё.

М и х а и л. Вот видишь, тебе нравится слушать. Всё дело в темпераменте.

М и р ь я м. В характере.

М и х а и л. Ничего не поделаешь.

М и р ь я м. Всю жизнь любила слушать. Сначала сказки, затем истории.

М и х а и л. Если не рассказывать, то каким был балбесом, таким и останешься.

М и р ь я м. Да, ничего не поменяется, если не говорить.

М и х а и л. Молчуны гибнут первыми. Мне так кажется. Потому я счастлив с тобой, что ты слушаешь.

М и р ь я м. А я счастлива, что ты говоришь так. Почитаешь ещё?

М и х а и л. Хорошо. (Откашливается. Читает.)

БЕЛЫЙ ГОРОД

На мраморной доске расставлены шахматные фигуры. Сад в окна перекипает бугенвиллеей, благоухают плюмерия и олеандр; над соседней кровлей завис бронзовый Будда, беременный солнцем. В квартире в Рехавии на потолке наклеены звёзды из флуоресцентной бумаги. И когда Будда закатывается за кровлю, а сумерки втекают в сад и окна, бумажное созвездие тлеет над изголовьем.

Лунное тело перед балконной дверью, распахнутой в заросли роз и шиповника, – не решается сделать шаг: будущего не существует. Самое страшное во взрослой жизни – не то, что время истаяло, а невозможность застыть, уподобиться шпанской мушке, утопающей в слезе вишневой смолы. В Суккот поются нигуны[18], псалмы и песни. Окна распахиваются Верди, Малером, Марли… Воздух дворов зарастает монетами милостыни – серебро и медь заката ссыпаются каждому в душу.

Мир в это время года состоит из благодарения. Солнце падает в пять часов пополудни, будто торопится к началу дня, как в детстве хотелось скорее заснуть, чтобы вновь насладиться утром. Человек состоит из голоса и горстки воспоминаний. Город, в котором он идёт, подобно игле в бороздке, по узким, заросшим доверху камнем улочкам, заново извлекает одному ему ведомую мелодию.

Месяц отдыха и половодье праздников. Розы, шиповник, плюмерия отцветают, их ароматы слабеют и оттого печальны. Месяц Юпитера, катящегося слезой по скуле, месяц полной луны, висящей над городом, как великолепный улей – мыслей, томлений, грёз. Эти пчёлы собирают нектар с наших душ. В лунном свете руины прекрасны. Черепица обрушенных кровель похожа на чешую. Ангелы проносятся над улицами, заглядывают в окна и, помешкав, вытаскивают из них за руки души. Некоторых возвращают обратно.