Испанская дочь

Я могла лишь надеяться, что она не ошибается. Последний раз, когда мама видела, как я разговариваю с Элизой, она накричала на меня и шлепнула по попе.

– Чтоб я больше не видела, как ты разговариваешь с этой девчонкой! Слышишь?

Я пообещала маме, что не буду с ней больше общаться, – но с Элизой так было весело и интересно! Намного интереснее, чем с Анхеликой, которая никогда не разрешала мне трогать своих кукол.

– Ты их испачкаешь, – важно говорила она, смоченным платочком вытирая фарфоровые щеки своей Урсулы. – Посмотри на свои руки! Ты разве не видишь, что эти куклы у меня как украшения. Пока что ты еще слишком маленькая, чтобы это понимать. Но вот когда тебе будет тринадцать лет, как мне, ты поймешь. – И улыбалась этой своей противной, ехидной улыбкой. Зубы у сестры уже были идеально ровными, в то время как мои, которые еще только вылезли, казались слишком большими и несуразными, словно очутились не у себя во рту. – Ну что? Тебе больше нечем, что ли, заняться? Почему б тебе не поупражняться на скрипке или не поиграть с Альберто?

Ох, как же мне тогда хотелось вырвать белесые кудряшки из этой фарфоровой кукольной головы!

Играть же с Альберто было для меня вообще чем-то невообразимым. Все, чем он занимался, – это воображал, будто пробки – его солдаты и они сражаются в чудовищных кровавых битвах, заключавшихся в фырканье, плевках и катании брата по земле. Естественно было бы ожидать, что со мной станет играть Анхелика. Ведь я была ее единственной сестрой, и к тому же мне было уже почти десять. Однако Анхелика предпочла бы скорее сидеть в обществе взрослых, держась тихо и неподвижно, словно какая-нибудь из ее драгоценных кукол, в то время как взрослые ведут свои скучнейшие и нескончаемые беседы. По мне, так интереснее наблюдать, как растут волосы, нежели их слушать! Единственным признаком, что Анхелика вообще жива, было то, что она время от времени вставала с места и подавала отцу жареный арахис или оливки.

Элиза же, в отличие от нее, была как метеор. Она всегда знала, где и как найти себе забавы (которые неизменно заключались в тех занятиях, что нам запрещали родители). Например, взбираться с завязанными глазами на верхушки крыш (это была проверка на доверие, как объясняла Элиза, поскольку, оказавшись на самом коньке, ты позволяешь другому человеку тебя направлять). Или прыгать с самой высокой ветки дерева – и не плакать, даже если при этом раздерешься в кровь. Или стоять ногами на спине идущей лошади.

В тот единственный раз, когда к нам присоединился поиграть и Альберто, Элиза настояла на том, что мы станем играть в «Задержи дыхание под водой». Но в этом был один подвох: именно она решала, сколько времени мой брат пробудет головой в пруду. В итоге Элиза держала его в воде почти минуту, несмотря на то что он отчаянно махал руками и пинал ногами дно. Когда она его наконец отпустила, Альберто ее обругал (¡Maldita![47]) Я никогда еще не слышала от него этого запретного слова, и, узнай об этом мама, она пришла бы в ужас. Альберто умчался прочь, клянясь на ходу, что никогда больше не будет играть ни с ней, ни даже со мной. В ответ Элиза рассмеялась и назвала его «малявкой».

А что еще очаровывало меня в Элизе – так это то, что никто не знал, где она живет и как она оказалась на нашей асьенде. В один прекрасный день я просто увидела ее сидящей на камне у пруда, и насчет себя она ничего ясного не сообщила. Когда я спросила, кто ее родители и где ее дом, Элиза ткнула пальцем в сторону неба и сказала, что живет на одном из облаков.

– На котором? На этом вот? – указала я на самое пухлое.

– Нет. На том, что за ним.

– На том сером, что в форме груши?

– Нет, глупышка! На следующем.

– А-а, – понимающе отозвалась я, хотя и не была до конца уверена, которое именно она имела в виду: ведь облака-то постоянно двигались. – Значит, ты тогда ангел? – спросила я.

Если честно, я в этом сомневалась: девочка показалась мне слишком уж перепачканной для ангела, – но должна же я была спросить!

Единственным ее ответом была непонятная ухмылка.

Элиза стала приходить ко мне каждый день, и наши игры становились все разудалей и рискованней. Когда моя мать увидела, как мы обе болтаемся над рекой на парапете моста, она завопила так, что уши покраснели. Она запретила мне еще когда-либо даже разговаривать с этой niñita machona[48]. После того случая Элиза не показывалась больше месяца, а потому, когда она пообещала ночью принести мне подарок, я никак не могла сказать «нет». И вообще, кто станет отказываться от подарка?

И вот поздним вечером, лежа под сатиновой простыней, я услышала тихий стук в окно.

За спиной у Элизы ярко светила полная луна. В руке у девочки был газетный сверток. Я так была взволнована ее приходом, что едва сумела открыть окно.

Забравшись ко мне в комнату, Элиза принялась с интересом оглядываться, точно очутилась в музее. Она кругами ходила по спальне, изучая все, что у меня там было. Закончив наконец осмотр, она вручила мне сверток:

– Вот.