Испорченная кровь

Там, где четверть века назад, в пору сближения Недобыла с его незабвенной Валентиной, не было ничего, кроме нескольких жалких дворов среди скудных пастбищ, садов и виноградников, в начале девяностых годов простирался уже почти готовый, почти достроенный город, улицы и площади которого занимали девяносто гектаров — от недобыловского дома-крепости с чашами на самом западном конце Жижкова до Ольшанского кладбища и от Жижкаперка, или горы Жижки, до шоссе на Черный Костелец. Все это было новое, только что построенное, местами еще не просохшее; правда, улицы в большинстве получились узкими и крутыми, чего, впрочем, пожалуй, невозможно было избежать в этой холмистой местности. Вся кадастровая территория Жижкова составляла, без Ольшанского кладбища, триста семьдесят гектаров, так что удовлетворение, которое испытывали от своих успешных трудов строители Жижкова — будь то Недобыл, Герцог или другие, менее крупные предприниматели, — ничуть не омрачалось заботами о том, что делать дальше, когда все будет готово, — предстояло ведь застроить еще около двухсот пятидесяти гектаров полей, пустырей, лугов, садов и пастбищ.

Итак, новый город рос, развивался, заселялся; и тем не менее все жители Жижкова, от мала до велика, безгранично и упорно ненавидели обоих людей, столь успешно управлявших этим ростом, и особенно Недобыла. В самом деле, не было на свете человека, который бы любил эту мрачную личность, чей жизненный путь мы прослеживаем уже так долго. Собственные дети не любили его за суровость, жена за скупость, возницы, грузчики и служащие его экспедиторской конторы — за безмерную корыстность, а весь Жижков — за эгоистическую расчетливость, стяжательство, даже грабительство. Ремесленники и спекулянты, которым хотелось бы иметь влияние в ратуше, люди, которым было отказано в кредите в обеих жижковских ссудных кассах, бывшие члены общинного совета, отвергнутые поставщики, потерявшие влияние представители оппозиции — все призывали на голову Недобыла всяческие беды, несчастья и хвори, желтели от зависти к его успехам, рассказывали о нем злые анекдоты — например, о том, что он заставляет своего бухгалтера линовать бумагу, потому что готовая линованная стоит чуть-чуть дороже, или что жене своей он дарит к дню рождения или ангела только практические вещи для хозяйства — мыло, соду, коренья, тряпки для мытья окон, совок для мусора. Недобыл всегда ходил в черном костюме из добротной, но потертой материи, и люди говорили, что он скорее удавится, чем даст заработать портному. В свои пятьдесят лет Мартин был статен, ширококост, мускулист, но худощав лицом и тонок в талии. «И жрет-то не досыта, жмот», — говорили о нем. Все точно знали, давно ли сшила себе в последний раз новое платье его хорошенькая, милая жена с глупеньким девическим лицом и пышными, песочного цвета волосами, которая выглядела как старшая сестра своего первенца Мефодия. «Перешивает, бедняжка, все платья по два-три раза, — сочувственно констатировали наблюдатели, — как же тут жить, как делать дела, когда такой сквалыга гроша не хочет потратить?»

«Цамбулак», который впервые бросили в окно Недобыла в 1880 году, в дни катастрофы на Девичке, влетел к нему трижды за десять последующих лет; в последний раз это было в 1889 году, после торжеств по случаю электрического освещения Жижкова, — тогда говорили, что магистрат добился электрификации предместья главным образом затем, чтобы повысить цену на земельные участки и дома Недобыла и Герцога. Этот слух, пожалуй, был преувеличенным; правда, электрическое освещение на бывшем Ольшанском шоссе, в ту пору уже переименованном в Карлов проспект, кончалось именно там, где кончались владения Недобыла, — Комотовка и Опаржилка, — но верно и то, что Недобыл тогда не собирался продавать их и уничтожать расположенный на них английский парк, так что продажная цена этих землевладений пока что была ему безразлична. Верно, наконец, и то, что уже в ближайшие три месяца линия электрических фонарей на Карловом проспекте протянулась дальше, до площади Сладковского, — но что поделаешь: когда люди затаили злобу на кого-нибудь, то уж видят в нем одно черное даже там, где он беленький.