Исповедь расстриги. Как воскреснуть из мертвых

Дежурный брат в свечной лавке выдал мне увесистый рулон технической бумаги с перфорацией по краям, как у киноплёнки, мол, отматывай сама, сколько надо, и я размахнулась метра на три, чтобы уж точно хватило, а потом пристроилась в уголке, где стояло несколько столов, и принялась размашисто записывать грехи в этот свиток, складывая его гармошкой для удобства. Сказался многолетний навык написания исповедей, я строчила безостановочно, даже не перечитывая свою писанину, потому что боялась потерять бесценное время и не успеть до того момента, когда начнётся вечерняя служба и владыка скроется в алтаре.

И я успела, отдала ему свой свиток, а он приподнял брови от удивления и позволил себе короткую усмешку, дескать, ого, какая ты, оказывается, грешница!

Я выдохнула, и тут же началась служба, а время помчалось быстро-быстро. К моему удивлению всё священство и алтарники вышли в белых пасхальных облачениях, я совсем забыла, что в Лазареву субботу, впервые после чёрных одежд Великого поста, им положено облачаться в белое в память воскрешения Лазаря. Для меня три с лишним часа монастырской службы пролетели незаметно, как будто страницы в книге перелистнулись сами собой.

Вот уже прошёл ужин в новой белой трапезной, когда от волнения кусок не лез в горло, потом появилась моя Алька, и вот я подхватила сумку, и мы с ней двинулись в собор.

В какой-то момент мимо промчался Виталий, резко затормозил, что-то спросил, а я, не поднимая глаз, пригласила его на постриг. До сих пор помню его дикий жгучий взгляд, похожий на удар или пощёчину, и, по-моему, он ничего не ответил, но мне уже стало не до него. И не до кого.

Тик-тик, тик-тик, тик-тик…

* * *

В следующем кадре моего внутреннего фильма густые синие сумерки, очень холодно, и яркий оранжевый свет прожектора перед храмом режет глаза, он будто просвечивает насквозь душу и тело. Алька в красной куртке поднимается рядом со мной по высоким ступеням, у всех идущих по лестнице длинные резкие тени, а в тёмном соборе нас встречают Таня с Димой и отец Георгий с матушкой Татьяной. Вот их я никак не ждала и не думала, что они приедут, волна радости поднимается в сердце, и я прошу у всех прощения и благословения у батюшки. Он крестит мои ладони медленно и торжественно, будто прощаясь навсегда.

Меня торопят, и я спешу вслед за старшими сёстрами направо за свечной киоск, там высокая дверь, а за ней просторное помещение с такой знакомой лестницей, ведущей на хоры и дальше под купола. Дверь за мной закрывается, и я вижу двух моих будущих сестёр по постригу, с ними мы совсем не знакомы, это неприметные женщины непонятного возраста. Тут же стоят наготове старшие монахини, которым положено сопровождать нас и облачать в монашеские одежды, они нам теперь духовные матери, и мы отдаём им наше приданое, а матушки тщательно раскладывают каждую вещь по порядку на трёх подносах.

Меня слегка мутит, зубы отбивают чечётку от холода и волнения, всё внутри оцепенело, а сердце вместе с моим метрономом в унисон отсчитывают последние минуты прежней жизни. Понятно, что скоро всё радикально изменится, но думать об этом некогда.

Мы трое быстро раздеваемся догола и надеваем на себя лишь белые постригальные рубахи, их подолы шуршат и цепляются за бетонный пол, а босые ноги к нему буквально примерзают. Сесть некуда, пошатываясь то на одной, то на другой ноге, я торопливо натягиваю чёрные мужские носки и только тогда распускаю волосы.

Это нелегко, и рядом сёстры тоже мучаются, ведь у каждой из нас волосы не знают ножниц много лет, они туго заплетены в косу, которая со временем становится совсем тоненькой на конце, и упрямую косичку сначала надо как-то распутать, а потом расчесать мелкие кудряшки, возникшие от плетения. Считается, что после пострига наши распущенные волосы больше никто никогда не увидит.

И вот высокие двери открываются, по ледяному каменному полу мы выходим в огромное тёмное пространство собора, и там вдруг возникает безмолвная паническая суматоха, мои новые сёстры быстренько отступают мне за спину, и я первая оказываюсь на красной ковровой дорожке, расстеленной через весь храм до самой солеи. Где-то далеко горят свечи, оттуда пахнет ладаном и слышится негромкое пение, а с обеих сторон от красной линии плотными чёрными массами стоят люди, очень много людей.

Так действительно положено на тайном постриге?

И только тут моя духовная мать шёпотом сообщает, что мне нужно проползти по всей дорожке, двигаясь только с помощью рук. Я тупо подчиняюсь, ложусь и пытаюсь ползти по-пластунски, как учили в школе, но это совершенно невозможно проделать в длинной рубахе без помощи ног, очень мешает ворс на ковре, он не даёт двигаться и зверски обдирает локти с коленками через тонкий ситец. Ой, мама!

Не о такой красной дорожке обычно мечтают девушки, и не в такой позе хотят на ней оказаться, хотя фасон моего вечернего платья тот ещё, он отражает тысячелетние традиции погребальных облачений! Господи, помилуй!