Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Полуторка замолчала. Молчала колонна, вперив глаза в картину невиданную: маленький человечек с большими погонами честит по матушке особиста. Колонна стоит. Машина стоит. Человечек стоит. И перед тем человечком на вытяжку встал особист, покрытый потом, как пугливая мышь.

Так в госпиталь и попали штрафники. Не все, естественно, конечно, не все. Но с десяток людей военный хирург выторговал у особистов. И среди них того самого санитара. Санитар тот был из этих, ну, из старообрядцев. Как его в армию загребли, нам не понять. Но дело в том, что санитар тот, двухметровый мужик, отказался оружие в руки брать: религия не позволяла. Его с ходу – в штрафбат. И в расход. Если бы помощь доктора не подоспела.

Санитар в госпитале был нарасхват, вкалывал, как и все, по двадцать пять часов в сутки. Но оружие в руке не брал. До одного жуткого случая.

А так дело случилось. Прибилась к военному лазарету девчушка. Лет так двенадцати. Худая, оборванная – дитя войны. Прибилась, отъелась. С первого дня стала нянечкам помогать: воду носила, стирала бинты, раненым песенки пела, костыли подавала. И приходилось глаза умиравшим закрывать – госпиталь, дело такое. Звали девочку просто «дочкой». Дочка, и всё. Ни тебе имени, ни фамилии. Няньки из старых сшили ей формочку, дали косыночку с красным крестом. Так и жила безо всякой какой бюрократии при лазарете. Что она, разве кого объела? Наоборот, лучший кусочек относила в палату к тяжелораненым.

И на поле боя ползала раненых подбирать. В очередной раз пополза на поле. Щупленькая, она прошмыгивала через любое заграждение. На этот раз поползла за связистом. У того вражьей пулей руки поранены, и не мог сам справиться с этой бедой, не мог сам дотащить аппаратуру. Девчонка и поползла.

Ранним утром связист молодой с совершенно седыми волосами, шатаясь, дошёл до своих. За спиной аппаратура привязана да примотана проволокой из колючки. Да не в том беда. А в другом: на руках тельце девчушки, обескровленное да надруганное. А с той стороны, из вражьих окопов на русском чистейшем языке в мегафон слышат люди слова: «вот так мы над вашими дочерьми и сёстрами надругаемся, как Москву заберём!» И хохот, как лошадиное ржание.

Девчонка без памяти и умерла. Доктор только покачал головой, как увидел, что сотворили поганые с девочкой. Места живого не было. Матка порвана в клочья. И у кого? У невинного чистого детства.

После такого раненые рвались в бои. А старообрядец взял в руки оружие. Ночами уходил. Никто никогда не спрашивал, куда ноченькой темною рвётся боец. А на прикладе после таких вот отлучек насечки новые появлялись. Вот так.

Грустная как-то получилась концовка беседы, с тем и свернулся мужской разговор. Перекусили, похрустев свежим зеленым лучком, редисочкой да картошкой в мундирах, на наскоро собранном под старой черемухой деревянном корявом столе. Нянька старалась угостить братьев на славу. Сдобренный добрым сердцем лучок, редисочка да крупной солью осыпанная картошечка в чугунке, ломти чёрного хлеба внавалку на клеёночке в пёструю клетку, – куда там ресторанам с их хрусталями, графинами да пьяным оркестром.

Тут благодать, тут такая идиллия, что академик прочувствовал, понял, как славно, покойно вокруг.

Черёмуха, пчёлы, надоедливо мухи, вода из колодца. Ах, как хорошо, по-семейному посидели.

При расставании брат вырвал у академика согласие на поездку: тот хлопнув ладонью, заявил: «сказал, завтра займусь, что я враг себе, что ли?».

Домой вернулся почти за полночь: пока в институте решал неотложно ждущие кучи бумаг, пока успокоил ревущий телефон, пока то, пока сё, еле добрался.

Аглая ждала в лучшем платье, тускло крахмальная скатерть блестела, хрусталь на столе пылал маленькими огоньками от люстры громадной – тишина, благодать. День деньской пробыв на работе, в разговорах с братом, в бесконечных пустых разговорах в министерских кабинетищах, практически одинаковых с разницей только зеленые или багровые дорожки ковровые тянулись по бесконечным коридорам исполнительной власти, про перекус у брата уже подзабыл, и жрать захотелось до рвотных позывов. Утрясся лучок, утряслась и картошечка. Ветка черёмухи позабыта в машине.

Накинулся на еду, а уж как Аглаюшка расстаралась. Балычок да икорочка, свежая водочка в хрустальном графинчике, копчёный язык да картошка с селедкой. На столе только что не хватало гранатов да мандаринов.

Накинулся на самое на любимое: дымящаяся картошечка, истолчённая с маслом до полной воздушности, селёдка с лучком да с маслицем вмиг исчезли, даже хвост от селёдки обсосан на нет.

Напитался, насытился, едва дополз до дивана.

Аглая на цыпочках, чуть не дыша, поубирала в столовой, скрепя сердцем, губёнки кривя, перемыла посуду. В какой уже раз пожалела, что нянька ушла. Сколько растрат из-за старой дурёхи, сколько хлопот. Попробуй ка срочно найти поваров наилучших на скорую руку. Телефон покраснел от натуги хозяйки, а всё-таки выкрутилась, всё обошлось.