Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Жена ожидала, что осенний сезон не отнимет супруга, раз полёвка (полевое лето в экспедициях на жаргоне геологов) закончилась. Ан нет, где-то там, наверху было мнение, что нужно срочно, очень сильно и срочненько так, отправиться академику на поля. Страна ожидала новой руды. И поехал трястись в вагонном удушье он то ли в Забайкалье то ли на Алтай. Аглая не помнила, географию знала слабенько. Ни в Забайкалье, ни на Алтае ковров персидских отродясь не бывало, так чего ей было знать про захолустье страны?

Уехал. И тут началось! Что ни день, то пьянки, попойки. Теперь уже дружки Глеба протоптали дорожку в квартиру богатую. Разойдутся дружки, подначат его, и Глеб принимается за работу клянчить или силком отнимать у матери деньги, благо академик опять оставил доверенность матери. В пьяном угаре порвал фотографии сына, стоявшие в кабинете отца. Мать после этого на три замка заперла дверь в кабинет. За утрату камней, книг, телефона с правительственной связью, и, главное, фотографии внука муженёк «наградил» бы сполна и её и сыночка.

Пропадать стал подольше. Академика деньги кормили, поили всю окрестную шелупонь. А как кончились деньги, забегал «покормить» мамашу тумаками, тычками, та откупится, он снова на гульки.

Зарос щетиной, завонялся. Чехол благолепья давно соскользнул с тощего тела. То ли бомжара, то ли какой-то другой отщепенец, ну, уж никак не сынишка величавого академика.

Как-то столкнулся нечаянно с Сонечкиной мамой, так та не узнала, брезгливо отшатнувшись на мраморе лестницы от пьяного оборванца.

Да и что ему оставалось? Драгоценности матери? Так всё поистрачено на бесполезняк его пребывания у лучших и самых лучших у врачевателей. Одежонка да книжки ушли на рынки блошиные. Мало ли их, что ли, в громадной Москве? Оставалась постоянная, до противности регулярная масса купюр зарплат академика. Их и тянул. А что, много матери надо? На кашу да творог ей денежек хватит.

Дошло до того, что стала должать она за квартиру. Куда-то тихо пропали молочницы и мастера, особенно после того, как отказалась платить за замки на дверь кабинета рабочему, которого вытребовала из домоуправления.

Квартира стала быстро дряхлеть, догоняя хозяйку. Стали двери скрипеть, стены посерели от пыли, бывший блеск мастики паркета местами чернел. На кухне месяцами не мытая метлахская плитка. Плита закоричневела, повспучивалась от пригорелой еды. Мусорный бак валялся картинно чуть не на середине помрачневшего помещения.

Зашел бы сейчас академик и ахнул: где всё, где? Но академика не было месяц, и три, полгода прошло, уже и зима перекатила на свою половинку.

Глеб как раз находился в стадии жуткого безденежья, не набрав у матери и на чекушку. Та вовремя не смогла отправиться в институт за очередной порцией сторублевок: приболела. Стало шалить давление, и на погоду мигрень разыгрывалась не на шутку, едва доползала к крану с водой. Ей давненько-давно было не до паркета, плиты или мытья плитки метлахской. Самой мыть не царское дело, нанять баб, а деньги откуда? Сынок отнимал до последней копеечки.

Сын от злости привычно набросал матери кулаками по рукам и спине, с налету (научился же где-то, подонок) ногой добавил по пояснице, хлопнул дверьми, и затрусил с весьма деловитым видом по улице, перебирая ногами, перебирая мыслями: где поразжиться на пару чекушек.

А что не попробовать смотаться в Сокольники? Затрусил на трамвае. Вагоновожатая не осмелилась подойти за билетиком: уж больно пьяная харя была агрессивной.

Перебрался через дорогу, поплыл вдоль заборов, палкой стуча по штакетникам. Псы разрывались, шавки помельче скулили за будками. Переполошил округу, страшно довольный своим поведением.

Доктора не было дома. Работа с детьми отнимала все зимние дни, а, зачастую, и ночи. Детей в Москве много, детишки болеют. Куда им деваться от корей да коклюшей, ветрянки или какой там другой детской напасти. Мотался старый доктор, ковыляя по лестницам, по подвалам, по этажам. К вечеру нога ныла, крутила, и характерная поступь, что в просторечии называлась «рупь двадцать» (рупь – тон голоса выше, двадцать – тон опускается) становилась отчётливее и заметнее.

Ногу поломали давно, ещё при царском режиме: отхайдакали молодца казаки плетями, да так, что-то там хрустнуло, перебилось. И стал молодец добрый калекой. С тех стало «рупь двадцать» натурой. Сам себе пошучивал, что «замуж меня кто же возьмет?» Так и ходил характерной походкой: так кто б его вылечил, бедолагу? На всю сибирскую глушь не то что хирурга, просто доктора не найдёшь. Коновала чаще в селе или деревне повстречаешь, чем врача по людскому составу. С тех пор вбил себе в голову: пойду в доктора. А тут революция. Вот и подался учиться в Москву. С отличием кончил он медицинский, получил в больнице работу: врачи нарасхват. Даже домик в Сокольниках главврач ему выбил: живи.

Со временем вытащил брата из сельской таёжной глубинки. А тот, эвона, как развернулся. В гору пошёл, академиком стал.