Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

После прохождения курса в школе СС его послали на запад. У него была комната поблизости от границы в лесном домике. Мы туда могли добраться поездом за какой-нибудь час. Одинокий дом на опушке леса; возвышаясь на холме, он походил на передовой пост. Детей я в этом доме никогда не видел, да и вообще никого из семьи, сдавшей отцу комнату. Меня это вполне устраивало, я не любил играть с незнакомыми детьми, слишком быстро они ударялись в слезы и потом бежали к родителям жаловаться, будто я сбил их с ног, что было неправдой. И уж очень легко они падали, лучше с ними не связываться. С чужими детьми я занимал выжидательную позицию, и, достаточно долго за ними понаблюдав и увидев, как легко они валятся наземь, один приемчик — и они лежат на спине, — я принимался гладить левую руку и кисть всегда одним и тем же успокаивающим жестом, будто приглаживал взъерошенную шерсть. Когда я облизывал ладонь, она отдавала солью, тут я отворачивался, не желая иметь никакого дела с этими детьми. Я стискивал зубы, если они спрашивали: «А что ты тут делаешь?» Это их не касалось, да я и не стал бы им объяснять — все равно не поймут. Так что катитесь. Здесь не игра. Выйдя из лесного домика, я шел через дорогу к лесистому склону, собирал камушки и вдавливал их в мягкую землю. Между камней я втыкал палки, а другие палки укладывал между ними, так у меня получалось магическое поле, которое поможет мне вернуться сюда к отцу. Иногда это был круг, иногда прямоугольник или квадрат, по краю камни были уложены всегда плотней, чтобы камень посередине был хорошо защищен, камень посередине представлял нашу жизнь. Когда мы навещали отца, все иногда уже было смыто и разрушено дождем, но я так или иначе непременно строил новое магическое поле, старое мне уже не нравилось.

Оба сидели на краю кровати, не зная, куда девать руки, он по-прежнему в мундире, но с расстегнутыми на груди пуговицами. Или он вешал мундир на ручку оконной рамы. Фуражка на стуле, ремень с пистолетом перекинут через спинку кровати. Было ясно, что он здесь живет, а она только в гостях и поэтому предоставляет ему зажигать газовую плиту. Он ставил воду для кофе, шел к ней с дымящимся кофейником, меж тем как она, отупев от езды в рабочем поезде от нашего дома до пограничного поста, сидела на краю постели. Она устало протягивала ему кофейную чашку. Тут я понимал, что меня отсылают, освобождал им кровать. Когда я выходил из комнаты, они сидели на краю кровати как парочка, которая смущается, если ее оставляют наедине. В дверцу гардероба было врезано овальное зеркало, отражавшее их попытки к сближению, оно словно звало их попутно смотреться в него. Вероятно, это было им и смешно, и грустно — глупая, жалкая помощь зеркала. Я выходил на улицу и укладывал камни. Иногда мы оставались до понедельника, тогда я спал на раскладушке. Ни одна бомба никогда не попадет в стоящий на отшибе дом, не станет здесь падать, ей это незачем. Война не может быть настолько глупа, чтобы обрушиться на дом и уничтожить серебряных рыбок, снующих в стеклянном плафоне, что, круглый и желтый как луна, свисал с потолка. Я думал: если бомба не попадет в серебряных рыбок, значит, она не попадет и в меня. Серебряные рыбки представлялись мне наилучшей защитой.

Случалось, отец на выходные приезжал домой, ночевал, а потом на поезде возвращался обратно. В 1941 году ночью иногда прилетал англичанин, один-единственный самолет, который мы узнавали по «добродушному» стрекоту мотора. Прекрасное было чувство — знать, что прилетел он один, а не целое звено. Самолет только облетал лампу, доказывая, что Геринг лгал, говоря: когда мы поднимемся на своих машинах, птицам места в небе не останется, воробьи будут ходить пешком и ни один вражеский самолет не пересечет наших границ. Над Герингом злорадно смеялись, над нами летал Железный Генрих, так мы окрестили англичанина. Первая бомба упала, когда все спали, упала за садами в мягкую землю. После воскресной мессы все отправились смотреть яму, с молитвенниками, в белых кружевных перчатках стояли на краю воронки и гадали, как же это ПВО пропустила разведчика, ведь его-то и надо было сразу сбить, чтобы он не доставил своим никаких сведений. Летчик все прикинул, а когда с этим покончил, сбросил бомбу, и точка, он и не метил никуда, просто хотел сказать, что на сегодня всё. Теперь они будут прилетать отрядами. Впервые мы узнали страх. Иногда мы обращали глаза к лампе, к потолку, словно бы вновь слыша рокот его мотора. Но он больше не прилетал. Однако мы чувствовали себя занумерованными, распределенными по квадратам, небо было подготовлено: сейчас они нагрянут.

Что все теперь были одинаковы и одинаково боялись, нравилось мне, теперь будет видно, кто первый запищит. Во всяком случае, не я, я представлял себе, как притулился в подвале и обеими руками зажимаю уши, когда падают бомбы. Я твердо хотел верить, что выживу, поскольку у меня со смертью договор: дети, которые накоротке со смертью, живут долго. Я хотел дожить до восьмидесяти лет.