Испытание „Словом…“

Увлёкшись возможностями текстологического анализа списков, я провёл их сличение и мог с большой долей уверенности утверждать, что именно пергаменный список «Правды Руской», использованный Болтиным, послужил некогда основой для возникновения Воскресенского списка, дополненного по некоторым другим: Воскресенский список сохранял ошибки Болтинского, но добавил к ним ещё и свои.

На загадке издания «Правды Руской» 1792 года можно было поставить точку, возвратив Болтину его доброе имя.

А как же Карамзин и его дружба с Мусиным-Пушкиным? Чем объяснить молчание графа на обвинения Карамзина, помещённые в примечаниях ко второму тому его «Истории…»? Мифы, мифы! Чтобы их развеять, не потребовалось ни специальных архивных разысканий, ни долгой работы. Надо было только перелистать уже изданное в XIX веке эпистолярное наследие историографа, чтобы обнаружить причину ошибок.

Не мог граф А.И. Мусин-Пушкин при жизни своей получить ни одного тома «Истории государства Российского»! Из писем Н.М. Карамзина А.Ф. Малиновскому, начальнику Московского архива коллегии иностранных дел, сотруднику Мусина-Пушкина (5, 206) по изданию «Слова…», можно видеть, что второй том не был начат печатанием и в ноябре 1816 года. Объявление о подписке на «Историю…» публиковалось в конце 1817 года, то есть после смерти графа, а рассылали её и продавали в магазинах только в феврале 1818 года — через год после смерти Мусина-Пушкина. Ну а дружба? И её не было. Не было между ними вообще никаких «тесных» отношений. За всё время переписки с Малиновским Карамзин ни разу не поинтересовался графом, не вспомнил о нём. Единственным упоминанием был отклик на его смерть в письме от 12 февраля 1817 года, и заключался он в следующих словах: «Смерть графа А.И. Пушкина нас очень тронула. Бедная графиня! Двадцать лет он изъявлял нам приязнь».

Остальное оказывалось досужим вымыслом людей, которые любят ставить рядом громкие имена, не подумав, что при жизни своей их владельцы могли ни разу друг к другу не подойти и не обменяться ни единым словом. Приязнь? Это означало, что при встречах они раскланивались, могли вступить друг с другом в беседу. Сказывалась разница во всём: происхождении, возрасте, симпатиях и антипатиях, причастности к разным московским кругам и так далее. Карамзин не любил Екатерину II и её век; Мусин-Пушкин преклонялся перед императрицей. Карамзин был представителем и знаменем «молодой России»; граф принадлежал ушедшему XVIII веку…

Вот почему, получив из рук П.П. Бекетова между 1813 и 1816 годами Пушкинский список (ни Мусин-Пушкин, ни Карамзин после 1812 года уже не посещали заседаний Общества истории и древностей российских), историограф отметил только, что он «из библиотеки графа А.И. Мусина-Пушкина».

За справками о происхождении списка ни Бекетов, ни Калайдович, ни, тем более, сам Карамзин к графу не обратились.

Конечно, историю поисков и заблуждений историков прошлых веков можно было бы сократить, но она удивительным образом совпадает с теми спорами, которые именно тогда вызвало «Слово о полку Игореве» и косвенным отражением которых она явилась. Можно утверждать, что после трагического 1812 года судьба двух этих изданий оказывается неразрывно связанной, а та или другая точка зрения на один текст так или иначе отражалась на отношении к другому.

Если И.-В. Гёте, поэт и государственный человек, начало нового времени для Европы усмотрел в отблесках бивачных костров после битвы при Вальми, то для России таким рубежом оказался 1812 год. Последующее за ним время стало эпохой острой критики, которой подпало всё, начиная от идеи монархии и самодержавия до мелочей быта. Именно тогда поднялось сомнение в достоверности «Слова о полку Игореве», и скептикам на руку было выставить через Болтина невеждой и фальсификатором самого А.И. Мусин-Пушкин. Насколько такой расчёт был точен, показывают колебания К.Ф. Калайдовича, собиравшего «по горячим следам» все возможные сведения о рукописи «Слова…». Одним из первых — и до и после Карамзина — он смог использовать Пушкинский список для сравнения с изданием 1792 года и пришёл к выводу об ошибках историографа. Но инерция уже сложившегося общественного мнения оказалась настолько велика, что полное изменение признаков искомого оригинала (замена Пушкинского списка Воскресенским, пергаменного — бумажным, древнего — поздним) не разрушила, а лишь укрепила привычную точку зрения, которая дожила вплоть до наших дней, а ещё точнее — здравствует и поныне.

В этом я мог убедиться не так давно, наткнувшись на очередную статью научной сотрудницы Пушкинского дома Г.Н. Моисеевой, где она заверяла читателей что, проведя работу по сопоставлению изданий «Правды Руской» 1792 года с «рукописным текстом её источника — юридического сборника XIV века», обнаружила именно те погрешности, на которые указывал С.Н. Валк. Написано это было через девять лет после публикации А.И. Аксёнова и через пять лет после выхода моей статьи о Болтинском издании «Правды Руской».

Что ж, каждому, как говорится, своё…

6