Истина

Фильм начался ровно в три часа, без опоздания. Леонид Павлович поудобней устроился в кресле, сложил на груди руки, слабо улыбнулся, или, может, показалось, что улыбнулся, – не понял. Смотреть смешной фильм и оставаться серьезным – это надо быть полным идиотом. Леонид Павлович улыбнулся, это точно. Улыбка была нехорошей, неестественно как-то все было. Но по-другому улыбаться Леонид Павлович не умел… С улыбки все и начинается. Фильм с самого начала был смешным. Леонид Павлович никак не мог собраться, настроиться на смех. И когда прозвучала знакомая фраза «черт побери!», Леонид Павлович рассмеялся.

Он всегда в этом месте смеялся. И опять смех был ненастоящий: Леонид Павлович насильничал над собой. «Черт побери!» – сцена была смешная. Но каково было Миронову падать? Асфальт – не подушка. Леонид Павлович не мог бы, как Миронов, так грохнуться на асфальт. Это надо быть артистом. Года три, наверное, прошло с тех пор, как Миронова не стало. Леонид Павлович как ни силился, не мог припомнить, в каком году Миронов ушел из жизни, как будто это так уж важно было. В ресторане «Плакучая ива» Миронов был неотразим. Леонид Павлович глубоко вздохнул – и рассмеялся. Он опять фальшивил, смех был через силу. В «Бриллиантовой руке» было много комических моментов – это и рыбалка, и гостиница… И везде Леонид Павлович смеялся.       И вот наконец Никулин получил новое задание, сунул пистолет в сетку… Фильм заканчивался. Леонид Павлович больше не смеялся, устал. Сразу после кино надо было выносить мусор, приедет мусоровозка, «КамАЗ». Можно было еще и в цирк сходить, посмеяться, или – в комнату смеха, в парк. Леонид Павлович, когда еще учился в школе, ходил в комнату смеха. Не понравилось. Грустно было смотреть на себя, обезображенного, в зеркало.

Леонид Павлович все кино проулыбался, даже скулы стало водить. Улыбался он не потому, что было смешно, потому что так надо. Оглушительно заревел «КамАЗ». Мусор! Леонид Павлович вскочил с дивана, оделся, взял мусорное ведро, вышел на улицу. Подъемный бак с мусоровозки был в плотном окружении высыпавших на улицу жильцов. Леонид Павлович скромно встал в стороне, не стал толкаться. Он больше уже не улыбался, было грустно      . Фильм был какой-то не очень веселый. Из 35-го дома напротив вышел мужчина с ведром, с мусором. На лестнице у подъезда он споткнулся, упал лицом вниз, до крови содрал локоть. Ведро покатилось, мусор высыпался на дорогу. Леонид Павлович затрясся от смеха. Он понимал, что в подобной ситуации некрасиво, неэтично смеяться, но не мог остановиться.

Слесарь-сантехник

Во всей его неуклюжей, тучной фигуре угадывалась тоска не тоска – некая отрешенность от мира сего… В глазах укор. Виноватая улыбка. Он, это Григорий Афанасьевич Рудин, слесарь-сантехник из ЖКО, разочаровался в работе, хотелось лучшего, большего – другой, чистой работы, чтобы в галстуке. Григорий Афанасьевич мужчина был видный, высокий, не пьяница какой, не скандалист, что было большой редкостью для сантехника, характера мягкого.

Григорий Афанасьевич отошел от окна, сел на корточки у протекающей батареи парового отопления, достал из сумки инструмент. Работал он аккуратно, не гремел, увлекся, но скоро опять нашла тоска, хотелось большего, настоящая работа не устраивала, и как долго это будет продолжаться – Григорий Афанасьевич не знал. Он умело скрывал свою неудовлетворенность работой от товарищей, но иногда не получалось.

– Ты что, Григорий Афанасьевич, заболел или баба не дала? – спрашивал кто-нибудь.

– Так что-то, настроения нет, – отвечал Григорий Афанасьевич. Рассказать бы все, открыться, легче было бы, но страх быть непонятым, осмеянным парализовывал.

Устранив течь из батареи, Григорий Афанасьевич сел за стол, закинул ногу на ногу – класс как класс, три ряда парт. Григорий Афанасьевич учился в третьей школе, это была первая. Учился Григорий Афанасьевич без желания, после окончания школы подал заявление в институт на геологический факультет, провалил экзамены, устроился в ЖКО. Потом армия, женился. Все как у всех, и не все как у всех. Скрипнула дверь, в класс вошла уборщица, в черном халате.

– Сделали? – спросила женщина, прошла к батарее и проверила.

– Все готово, – отвечал Григорий Афанасьевич за работу.

– Хорошо.

Григорий Афанасьевич откашлялся, хотя в горле совсем не першило

– Не хозяйственный у нас человек. Во дворе у вас столько труб лежит, всяких разных. И лежат они у вас, как я понял, давно. Не один год, наверное, ржавеют. И никому не надо! – Григорий Афанасьевич встал, заложил руки за спину, продолжил. – Я много думал, почему так. Откуда эта безответственность? Или государственное, так, значит, – не мое, пусть ржавеет. Сознательность у нас на низком уровне. Нехорошо получается. Далеко идти не надо: у нас в ЖКО все делается на ура, в спешке. Куда это годится?! А как хорошо было бы, если бы человек знал, какая работа его ждет завтра, подготовился бы к ней. Как было бы хорошо…

Григорий Афанасьевич вдруг замолчал, втянул голову в плечи: кто он такой , чтобы учить?