Истина стоит жизни

За этим воинским отрядом следовал другой, обмундированный менее пышно, зато стрелявший более ладно, а за ним длинной вереницей двигались носильщики. Несмотря на тяжелую ношу, шли они весело, выражая свою радость по поводу возвращения в родные края всякими способами: кто размахивал алым флажком, служившим эмблемой каравана, кто напевал и приплясывал, кто колотил в высокий фигурный барабан, похожий на песочные часы, а кто, широко надув щеки, с ожесточением дудел в рог. осе носильщики были облачены — на зависть домоседам, на погибель девичьим сердцам — в новенькие шукка из ярко-голубой глянцевитой ткани, на шеях сверкали ожерелья из пестрых фарфоровых и коралловых бус, и каждый нес за плечами по котомке, на которую то и дело указывал выразительными жестами — дескать, в ней могут найтись сокровища и поценнее…

Но все это меркло перед тем необычайным зрелищем, которым шествие замыкалось. В конце каравана погонщики вели ослов — их было немного, всего пять отощавших животных. На трех ослах, как и полагается, лежали тюки какого-то груза; но вот на двух остальных!.. На спинах у этих ослов вместо поклажи помещались человеческие существа невиданной породы! У них были руки и ноги, туловища и головы совсем как у обычных людей, но кожа у них была не черная и не коричневая, а белая, как молоко. Они, понятно, стеснялись цвета своей кожи и поэтому сплошь укрылись одеждами, сшитыми по форме тела — открытыми оставались только руки и лицо. Правда, их ноги издали казались черными, но если рассмотреть их поближе, то оказывалось, что это были не ноги, а кожаные чехлы, не такие, как носят арабы, а большие и, видно, очень тяжелые. У этих людей росли огромные густые бороды — у одного совсем черная, а у другого цвета поджаренного зерна.

Так вот они какие, эти вазунгу, белые люди, слух о которых давно, уже бродил по Уньямвези!

— Смотрите, смотрите, это вазунгу! — кричали в толпе.

— Смотрите, смотрите, у них белая кожа!

— Говорят, у них такое все тело!

— Не может этого быть! Они натирают руки и лицо белой мазью.

— Смотрите, они сидят на ослах! Почему ослы их не сбросят?

— Они заколдовали своих ослов.

— Правильно, все вазунгу колдуны!

И еще много всякого было говорено по адресу легендарных вазунгу, пришедших из своей неведомой страны, расположенной, как говорят сведущие люди, за широким-прешироким морем, по которому плавают лодки величиной больше дома, построенного самым богатым арабом Сиай бин Амиром…

И всем младенцам, рождавшимся в эти дни в селениях Уньянъембе, давали имя Музунгу.

* * *

— Ну, что вы, дорогой шейх, беспокойство ваших коллег совершенно напрасно! — рассмеялся Бертон, когда Снай бин Амир, старшина арабской общины, в осторожных выражениях намекнул ему на некоторые опасения местных купцов. — Наша экспедиция преследует исключительно научные цели. А потом, как мне кажется, ваши позиции в здешней торговле настолько прочны, что вас не должна бы страшить никакая конкуренция.

— Люди привыкли во всем искать тайный умысел… — промолвил шейх Амир и отвел глаза. — Лично для меня вы самые желанные гости.

Иначе и не могло быть. Привезенное Бертоном рекомендательное письмо занзибарского султана, подданными которого являлись живущие в Уньямвези арабы, было составлено в самых убедительных выражениях. Молодой султан спешил доказать свою преданность британскому покровителю.

— Мы тронуты вашим радушием, — ответил Бертон, — только я боюсь, что мы злоупотребляем гостеприимством: уже третью неделю живем в вашем доме…

— Такое злоупотребление мне только приятно, — возразил Снай бин Амир.

«Светский разговор!» — отметил про себя Ричард Бертон иронически, но с удовольствием.

Собственно, он никогда в жизни не вращался в настоящем, или «высшем», свете. Даже пребывая в Оксфордском колледже вместе с отпрысками виднейших аристократических семей Англии, он редко посещал светские салоны, а проводил время большей частью в фехтовальном зале и на манеже. Бертон и не преклонялся перед высшим светом, скорее даже презирал его: он прекрасно знал, что там под внешним лоском почти всегда скрывается невежество, ограниченность, мелкие интересы и душевная пустота. И тем не менее его влекло блестящее общество, влекло, буть может, именно потому, что для него, неимущего и незнатного офицера колониальной армии, доступ туда был закрыт… Теперь он уже перестал мечтать о светской карьере — смешно было бы на исходе четвертого десятка предаваться наивным мечтам — и знал только, что если когда-нибудь перед ним распахнутся двери аристократических гостиных, то он войдет не допущенным из милости застенчивым новичком, а явится с высоко поднятой головой, глядя поверх напыщенных манекенов во фраках, внимая завистливому шепоту…

— Простите, я не расслышал…

— Я говорю, — повторил шейх Амир своим приветливым, всегда ровным голосом, — лишняя неделя отдыха вам не повредит после тягот пути.

— Надеюсь, вы не исходите из этого соображения при поисках носильщиков для нас?

Шейх рассмеялся: