Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

Со своей мамой тоже были всякие разборки. Папу раздражало, что она что-то спрашивала. Например, была постоянная история: когда кто-нибудь приходил в гости, папа обычно выходил провожать этого человека, и баба Таня всегда спрашивала: «Ну, ты когда вернешься?» И папа так: «Не спрашивай меня, когда я вернусь, когда я иду провожать человека! Нет! Вот когда вернусь, тогда и вернусь!» Причем баба Таня спрашивала чисто механически, для порядка. А вот этот именно вопрос, во-первых, бестактный по отношению к гостю, а во-вторых, он не хочет себя связывать.

— Вячеслав Всеволодович мне рассказывал, — вспоминает Светлана Леонидовна Ивáнова, — что Андрей ужасно не любил, ужасно охранял свое личное пространство и просто ненавидел, если кто-то спрашивал его: «А что ты сейчас пишешь?» или «А куда ты сейчас идешь?» — ну, что-нибудь такое. Просто, он говорил, Андрей прямо из себя выходил!

Я думаю, даже вопрос «Что ты сейчас пишешь?» — он на разных стадиях может быть очень личным, когда нельзя спрашивать, и наоборот, человек хочет, чтобы спрашивали, или даже без вопросов рассказать. Зависит от стадии: что-то зарождается, и лучше не сбить, получается-не получается, и лучше не сбить, а там уже финишная прямая.

— В моем присутствии никогда такого не было, — говорит Алексей Гиппиус. — Он владел прекрасно эмоциями, поэтому, если на кого-то и гневался, то я не помню, чтобы этот гнев как-то проявлялся. Хотя нет, были случаи, когда в Новгороде какие-то настырные журналисты его доводили до таких эмоций, которые ему приходилось сдерживать. Но он просто уходил, прекращал назойливое общение.

«Появлялся и исчезал при первой же возможности»

— Образ, который возник в первые годы, — вспоминает Максим Кронгауз, — был какой-то такой: человека, не склонного к общению вне лекций. Перед лекциями или между лекциями Андрей Анатольевич сидел не на кафедре. Чтобы не общаться. Он скрывался на каком-то этаже — обычно лекции были на девятом, а он был на восьмом или на седьмом. Особо любопытствующие студенты вроде меня находили его и задавали ему там вопросы. Не могу сказать, что он получал от этого удовольствие, но тем не менее отвечал.

Это желание скрыться, быть незаметным вне лекций — очень, как мне кажется, характерная черта. На лекциях он был необычайно дружелюбен и чувствовалась эмпатия, а вот вне лекционного общения он, скорее, ускользал. Нам удавалось находить его на каких-то нижних этажах, потому что старшие товарищи нам раскрыли эту тайну.

Но потом этот образ изменился. В конце и мы осмелели, и наш курс, видимо, ему нравился — он с удовольствием откликался на какие-то приглашения. В частности, отпраздновать диплом, участвовал в каких-то лингвистических походах, таких локальных и в больших тоже, которые организовывали Мельчук и Лена Саввина. Даже, по-моему, какой-то был наш локальный, небольшой поход, и он тоже с удовольствием в него ходил.

Так что, собственно, вот это некое противоречие имело место: уже со знакомыми людьми, которые ему были, по-видимому, приятны, он с удовольствием вступал в какие-то отношения и разговоры.

— В Инславе, в старом здании, — рассказывает Константин Богатырев, — была одна комната, где люди должны были присутствовать, где не хватало даже стульев, не говоря уже о столах. Зализняк иногда появлялся и исчезал при первой же возможности.

— Вот этого он не любил чрезвычайно, конечно, — говорит Леонид Бассалыго, — вот этих всех заседаний. Это нож острый для него ходить. Не на научный доклад, не на семинар, а вот именно на какие-нибудь заседания. Административной жилки в нем не было вообще. Если я не ошибаюсь, он никогда и не занимал никакой должности. К счастью для него.

— Он почти всю жизнь проработал в нашем институте, — добавляет Савва Михеев, — но в отделе совсем не появлялся. У нас очень часто, всегда доклады, практически каждую неделю. И Андрей Анатольевич приходил на те, которые ему интересны, ну, может быть, раз в месяц. Он любил после доклада быстро сбежать.

После его книги о «Слове о Полку Игореве» стала приходить просто прорва всего — всякие книги, этому посвященные, множество людей звонило, писало с просьбой дать адрес или телефон Андрея Анатольевича. Мы его старательно оберегали. Я не помню случая, чтобы Андрей Анатольевич сказал: «Да, дайте мой телефон!»

— Вообще он очень умел без травматизма приспосабливаться к отсутствию чего-то, что ему нравится, — говорит Анна Зализняк, — но не переносил необходимости делать неприятные вещи. Он легко терпел лишения того, чего нет, но совершенно не переносил наличия всяких неприятных обстоятельств. Я помню, в моем детстве было два слова, которые были символом зла: это ученый совет и техосмотр. Это то, что в жизни непереносимо. Вот ходить на заседания терпеть не мог.