Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

Все случаи, когда мне до этих пор доводилось сочинить и произнести фразу по-итальянски, можно перечислить по пальцам. <…> Позднее я пытался трезво осмыслить, что же все-таки произошло с языком на том невероятном докладе. Я, конечно, помнил многие куски из подготовленного письменного текста, но наизусть его не знал — мне вообще не дано запомнить наизусть такой длинный текст. К тому же я должен был излагать суть дела короче, чем там было написано. Думаю все же, что главная причина — сильнейший стресс, позволяющий в течение короткого времени делать то, что намного превышает возможности данного организма в нормальной ситуации. Могу сравнить это только с тем, как я один раз в жизни, будучи никудышным горнолыжником, прошел на соревнованиях слаломную трассу, проехавшись на голове лишь уже в самом низу. Помню такое же ощущение как бы совершенной независимости от меня самого тех микродвижений, которые я за доли секунды делаю, чтобы миновать очередную веху.

Публика приняла все очень благосклонно, тем более что главное мне удалось соблюсти идеально: 51-й минуты не было. Что я говорил, а не читал, было воспринято совершенно как должное.

<…> После доклада в Италии непременный ритуал: повести докладчика куда-нибудь выпить кофе. Шумной веселой толпой ввалились в кафе, каждый старается мне что-нибудь любезное сказать или спросить — разумеется, по-итальянски, раз я оказался такой любитель. И тут я обнаруживаю, что мои интеллектуальные и волевые резервы истрачены строго до конца — наступила расплата за суперстресс: не понимаю решительно ничего из того, что мне говорят, и не помню ни одного итальянского слова, кроме si. Не берусь судить, как отнеслись в душе мои спутники к моей глупой шутке — что я вздумал разыгрывать перед теми же самыми людьми, которые только что слушали мой доклад, роль человека, не знающего из их языка ни звука.

— Зализняк испытывал затруднения, когда начинал лекцию, — вспоминает Николай Перцов. — Запинался, подбирал выражения. И должно было пройти время, когда он, наконец ощущал речевое вдохновение и говорил красиво.

— Он вообще-то всегда волновался в начале речи и лекции, — вторит ему Леонид Бассалыго. — А потом как-то уже по ходу дела переставал волноваться и все говорил замечательно.

— Он приходил и сперва говорил медленно и с паузами, — рассказывает Александр Пиперски, — а потом, как-то постепенно зажигаясь, начинал делать это гладко, быстро, весело. У него примерно всегда так было: вначале такой разгон, а потом уже выход на орбиту. Все это, конечно, было очень тщательно подготовлено, всегда были папочки с бумажками. Я не знаю, конечно, что в них было, не то чтобы он их показывал, но видно было, что они есть, что он их переворачивает, видно, что это все были очень подготовленные выступления. В какой-то момент на Летней лингвистической школе в Воронове, в 2016, кажется, году к нему подходил Володя Пахомов [100] и спрашивал, не хочет ли он прочитать лекцию — наверно, на «Грамотных понедельниках», и Зализняк ему сказал, что, вот, вы знаете, у меня есть уже готовая программа: я читаю лекцию один раз берестяную, один раз в «Муми-тролле», один раз на Летней лингвистической школе — и это уже для меня довольно затруднительно, потому что к каждой из этих лекций же надо готовиться, я же не могу так просто прийти. Так и не прочитал.

Внешне, может, и казалось, что, подумаешь, он рассказывает в сотый раз про свои берестяные грамоты, но если приглядеться, то видно, что за этим стояла огромнейшая работа каждый раз.

«Это была такая немыслимая удача»

7 мая 1991 года, Неаполь, Италия. Зализняк записывает в дневнике:

10 утра — первая лекция (вообще о берестяных грамотах); полная аудитория — человек девяносто. Получилось довольно удачно, но недешевой ценой. После этого больше всего хотелось немедленно вернуться в гостиницу и расслабиться. Но куда там. <…> С ужасом думаю о том, что через час моя вторая лекция, а у меня уже совершенно подкашиваются ноги и изрядный дискомфорт в груди.

Август 1992 года, Кунгэльв (под Гетеборгом), Швеция:

Так называемая «школа» под названием «История русского языка в новом освещении». <…> Я знакомлю публику с берестяными грамотами — разумеется, самыми развлекательными. <…> По вечерам бывают различные номера сверх программы. Так, 24-го публике предстоит развлечение из категории боя быков — мой диспут с Бьернфлатеном о том, была ли в Новгороде вторая палатализация. К сожалению, мое самочувствие все время не из лучших, приступы случаются уже довольно часто. Мрачно думаю о том, что может приключиться у доски во время такого стрессового занятия, как словесное сражение. Сказал даже Свену Густафсону, что хорошо бы отменить бой. «Ну что вы! — говорит он. — Как же можно? Публика так предвкушает!»