Истина существует. Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников

25 ноября. <…> Моя очередь завтра. Настроение весь день странно легкое, какое-то бесстрастное, туповатое. Написал длинное письмо Гелескулу; писал с большим удовольствием.

Потом меня не раз спрашивали: не страшен ли был день перед операцией? Но как раз в этом смысле мне очень повезло: все предшествующие недели страх был только в том, что операция по той или другой причине сорвется. <…> Какой после этого еще мог остаться страх перед операцией, когда это была такая немыслимая удача — пробиться сквозь все эти препоны! <…>

26 ноября, четверг. Разбудили в 6 часов. Состояние бездумное. «А теперь мы вам вколем морфина для спокойствия». Лежу — вроде не берет. А потом сразу какой-то подвал. Рядом Лена стоит. Спрашиваю: «Is the operation over?» Говорят: да.

<…>

1 декабря 1992. Позвонил Мельчук. Рассказал ему, как сестра (про которую Нильс говорит: «красивая девочка» — в разговорном произношении примерно [huöna]) считает мне пульс и говорит: sjutti sju «77» [huitti hui]. Он остался доволен.

<…>

3 декабря, четверг. Разговор с Ханс-Эриком: «Вы, наверно, знаете, что Русский Институт (это значит Свен Густафсон) уже оплатил ваш счет. Мы должны вас выписать в пятницу. Но вы можете остаться у нас до понедельника — наше отделение дарит вам эти три дня». (Я не знал тогда, что мой счет был вдвое меньше обычного: Ханс-Эрик по дружбе с Уллой отказался от своего гонорара за мою операцию. Не знал и того, что Густафсон организовал сбор денег на эту операцию среди лингвистов разных стран и что откликнулось более 30 человек. И даже когда мне об этом в общих словах сказали, Густафсон не хотел мне показывать их список. Я говорил ему: «Но ведь я мог бы по крайней мере их поблагодарить»,— «Нет, — отвечал он. — они присылали эти деньги мне, а не вам, я и буду их благодарить».)

— Деньги собирали по всему миру, — вспоминает Елена Викторовна Падучева. — Свен Густафсон создал специальный фонд. В нем даже до сих пор остались какие-то деньги, он их на нужды славистов может выделять. Андрей каждый год в годовщину операции пил за здоровье хирурга, который его оперировал.

ААЗ с внуком Борей; Женева, февраль 1994 года.

— Я первый раз оказался в Италии в 1993 году, — рассказывает Алексей Гиппиус. — Когда я туда собирался, Андрей Анатольевич сказал такую фразу, что мы, русские, влюбляемся в первый иностранный город, в котором оказываемся. А у меня этим городом оказалась Венеция. Андрей Анатольевич приехал тогда в Италию после операции на сердце в Швеции и жил в той же квартире, которую я снимал, вместе со мной. Когда он приехал, меня не было. А у меня там был велосипед, и мне не пришло в голову про это сказать — я ему оставил подробную инструкцию, но про велосипед не упомянул. И когда я вернулся, получил выговор: «Что же вы мне ничего не сказали про велосипед?!» А я и подумать не мог, что человек после операции через месяц будет кататься на велосипеде.

Вообще он, конечно, тогда воспрял. Было видно, насколько к нему вернулась жизнь, и это было просто прекрасно — наблюдать его в таком обновленном состоянии. А до этого было тяжело, конечно. Очень было больно смотреть на него, когда он по Новгороду ходил, останавливаясь по дороге от гостиницы к базе.

— 1997 год, мы счастливы, потому что все здесь вместе, и Заля легкий очень, и Толька [Гелескул] замечательный, — рассказывает Леонид Никольский. — Вдруг Заля спрашивает: «Чиж (а мы говорили об Адольфе [Овчинникове], об искусстве, кстати говоря), а если бы куда-то поехать бы: куда-нибудь за рубеж, — куда бы ты поехал, если вдруг?» Я говорю: «Ну конечно, Италия!» Это еще со времен Адольфа, я потом на этой выставке Пиранези работы, что у Адольфа впервые в пятом-шестом классе увидел, — я совершенно обалдел от этих офортов: тюрьмы и все эти развалины романтические… Я говорю: «Конечно, в Италию! В сущности, — говорю, — это наша родина. Такая же банальность, как неаполитанские песни». И все. И разошлись все. И были-то мы втроем, по-моему: я, Толька и Заля. И Олька [жена Леонида Никольского] была, не знаю. Была, конечно.

Проходит месяц, и он приносит мне путевку в Италию. Смущенный, мямлит… Я говорю: «Ты что, совсем озверел?!» А мы жили довольно скудно, потому что мало того, что разор и вообще в следующем году полный дефолт, у меня двое детей, внук уже, а у нас все зарплаты-то институтские.

Я говорю: «Ты что, обалдел совсем?» — «Да я понимаю, да все такое…» Я говорю: «Заль, ты пойми простую вещь: нельзя мешать… нельзя в дружеские отношения вообще это чувство обязанности какой-то вносить». — «Ты понимаешь, — он говорит, — когда мне делали операцию, когда с сердцем все произошло, то вся эта компания зарубежных коллег и знакомых — они скинулись на операцию мне. Я после этого хожу с неприятным тяжелым чувством, что мне надо освободиться, я должен что-то такое человеческое тоже сделать». Потом он говорит: «Ну, я же уже купил!»