Истина в кино

То есть перед нами фильм не о Довлатове. Точнее, так: как сообщают все материалы о картине, большой вклад в работу над лентой внесли вдова и дочь Довлатова. Писатель предстаёт на экране их глазами, как их мечта, таким, каким Елена Довлатова хотела бы видеть своего мужа. И она в своём праве. Перед нами, по сути, «эффект вдовы». Кто-то, умело распоряжаясь авторскими правами, поднимает одну часть наследия супруга и задвигает на задний план другую. Кому-то, как Марине Влади, нравится смаковать алкоголизм и наркоманию суженого, вываливая на свет всё больше экспрессивных подробностей, сплетая из света и тени надрывный миф.

Вдова Довлатова, напротив, немало сделала для того, чтобы Сергей Донатович выглядел в посмертии наиболее благообразно и никого из живых не обижал. Долго судилась с издательством, выпустившим без разрешения часть его переписки. И вот в фильме Довлатов — чувствующий и переживающий потенциальный развод муж и любящий отец, озабоченный тем, как достать дочке немецкую куклу и несущий её домой на руках. Разница тут примерно как между «Дневниками» и «Воспоминаниями» идеальной писательской вдовы Анны Григорьевны Достоевской.

Итак, как фильм о Довлатове и «по Довлатову» картина Германа хуже чем плоха. Как памятник, поставленный близкими, имеет свои резоны. А вот как фильм не о Довлатове, адресованный тому, кто творчеством писателя не слишком увлечён, а может быть, и вовсе его не читал, — «Довлатов» неожиданно хорош.

Это яростно антисоветское, мрачно насмешливое, злое, почвенническое кино, в котором присутствуют православие, имперскость, народность и лютейшая гомофобия. Всего этого от фильма о Довлатове совершенно не ждёшь, но ему бы, думаю, понравилось.

Как мне уже приходилось замечать, все наши новейшие киноработы сняты как будто по одной методичке. Очень хорошей методичке, написанной каким-то очень умным и знающим человеком, вроде ставшего почвенником Андрона Кончаловского. В ней чётко сказано, что можно делать, чего нельзя, какие ходы желательны, какие — категорически запрещены. И сделанное по этому тайному «кодексу Хейса» кино получается гораздо лучше, понятней зрителю, окупаемей, общественно полезней, чем спонтанное самовыражение наших творцов.

«Довлатов» сделан строжайше «по кодексу», и результат не замедлил сказаться. На артхаусный фильм собираются полные залы, наработка на один сеанс просто фантастическая — в среднем 42 человека и 10 тысяч рублей на копию. Конечно, этот эффект частично объясняется искусственным дефицитом: всего четыре дня в прокате с ничтожным количеством сеансов, но если бы фильм был действительно плох, то, при невысокой цене билета, повальное бегство зрителей бросалось бы в глаза. Однако зал кинотеатра в нашем наукограде, забитый под завязку женщинами за сорок, как и я — детьми Перестройки, просидел весь фильм, не шелохнувшись и хохоча там, где полагалось хохотать.

«Довлатов» получился отчаянно смешным. Совершенно не по-довлатовски смешным. Над тем, как герой Марича разыгрывает стукача-букиниста, составляющего списки интересующихся «Лолитой», или над издевательской историей с проктологом-эстетом-содомитом реально дружно хохочут так, как не хохотали на фильмах «Квартета И».

«Довлатов» получился невероятно эмоциональным, практически манипулятивно эмоциональным. История поисков куклы или то, как Бродский и Довлатов по очереди тащат довольно тяжёлую уснувшую девочку, по-настоящему трогают. А когда метростроевцы находят кости детей, убитых во время блокады немецким снарядом, тут тебя уже просто заставляют рыдать. Снова «северный сентиментализм».

Насчёт «православия, самодержавия, народности и гомофобии» как духовных скреп эпохи я тоже не пошутил.

Очень эмоциональная тема прощания с погибшим при аресте фарцовщиком Давидом (наконец-то внятная роль Данилы Козловского) идёт под чтение симпатичным рыжебородым художником молитвы «Отче наш». Немного абсурдно, так как Давид Львович, конечно, еврей, но эмоционально тепло — так, под звуки православной молитвы, и должна заканчиваться здесь жизнь, хорошо ли, плохо ли сложившаяся.

Самодержавию, конечно, не везёт, как и обычно у наших режиссёров: походя герой Марича замечает, что творческих людей гнобили всегда, и при царях, и при советской власти. Зато вот Империи отдаётся должное. В одной из финальных сцен Бродский останавливается, буквально заворожённый строем проходящих, чеканя шаг, матросов. С учётом влюблённости Бродского в Империю, его поэзии о ней, его собственной военно-морской генеалогии, эта короткая сцена является вполне прозрачной по своему смыслу. «Всюду — жертвы барометра. Не дожидаясь залпа, / царства рушатся сами, красное на исходе. / Мы все теперь за границей, и если завтра / война, я куплю бескозырку, чтоб не служить в пехоте» («В разгар холодной войны», 1994).