Историческая традиция Франции

Вовель допускает, что народная поддержка движения в провинции определялась преимущественно позицией меньшинства в лице членов местных народных обществ, объединявших политически наиболее активных граждан. Однако позиция этих местных активистов никак не укладывается в рамки эбертистского «заговора» или какого-либо иного вмешательства парижских группировок. Такая версия «дехристианизаторства», которая возлагала всю ответственность на руководителей Парижской коммуны Шометта, Эбера и др. и которой, вслед за Робеспьером, придерживалась влиятельная историографическая традиция от Матьеза до Герэна, представляется сомнительной и Озуф: «Дехристианизация была особенно интенсивной там, где инициативы центральных властей встречали одобрение народa»[619].

Доводы Озуф в пользу спонтанности «дехристианизации» выглядят убедительными. Она ссылается на составленные Вовелем карты, на основании которых обнаруживается совпадение зоны интенсивной «дехристианизации» 1793 г. с областями религиозного индифферентизма в ХIХ – ХХ вв.[620] Можно ли допустить столь глубокие последствия столь кратковременной кампании, какой была «дехристианизация», если считать, что культ Разума был навязан стране?

Уже спустя полтора месяца после развертывания кампании, Конвент, заслушав доклад Робеспьера, подтверждает принцип свободы культов специальным декретом: «Национальный Конвент, основываясь на принципах, которые он провозгласил от имени французского народа, и считая необходимым поддержать общественное спокойствие: 1. Запрещает какие бы то ни было насилия или угрозы, несовместимые со свободой культов (курсив мой. – А.Г.»[621].

Замечательна эта апелляция одновременно к «принципам» и к заботе об «общественном спокойствии». Те, кто препятствует церковной службе, еще более фанатичны, чем священнослужители, утверждал Робеспьер. Они «хотят превратить самый атеизм в какую-то религию. Каждый… может иметь по этому вопросу свое мнение. Кто видит в этом преступление, тот безумец; но общественный деятель… был бы в сто раз более безумен, если бы присоединился к подобной системе идей». Почему? А потому, отвечал «Неподкупный», что нужно «заставить уважать не только права, но и характер (sic!) французского народа».

И вот от имени французского народа Робеспьер под аплодисменты Якобинского клуба утверждал, что «атеизм аристократичен», и, напротив, «идея “верховного существа”, охраняющего угнетенную невинность и карающего торжествующее преступление, – это народная идея». Так, якобинский лидер ставил под вопрос свободу совести (ведь «аристократизм» уже был эвфемизмом «контрреволюционности»). И свою тираду последователь набожного Руссо закончил циничной фразой Вольтера: «Если бы Бога не существовало, его надо было бы выдумать»[622].

Режим диктатуры, выдвинувший для революционного правосудия принцип complicité morale – нравственного сознания как руководства в установлении «врагов народа», не собирался придерживаться принципа свободы совести и, когда потребовали политические соображения, стал насаждать религиозность с тем же рвением, с каким активисты культа Разума – безрелигиозность. Новый культ, отцом-основателем стал лично Робеспьер, получил название культа Верховного существа. В отличие от культа Разума, изобиловавшего спонтанными массовыми эмоциями, культ Верховного существа выступал в качестве акта государственной власти. То была «национальная программа» (Озуф), вобравшая в себя политико-воспитательные установки рационалистического толка.

Декрет 18 флореаля (7 мая 1794 г.) провозглашал, что «французский народ признает существование Верховного существа и бессмертие души» и что «культ, достойный Верховного существа, заключается в выполнении человеческих обязанностей». К последним были отнесены: «ненавидеть нечестность и тиранию, карать тиранов и предателей, помогать несчастным, уважать слабых, защищать угнетенных, делать другим как можно больше добра и не быть ни к кому несправедливым».

Озабоченный сакрализацией этих земных деяний Конвент декларировал необходимость установления праздников («для того, чтобы напомнить людям о божестве и об их собственном достоинстве»).

Праздники посвящались «славным событиям» Революции, «наиболее ценным и полезным добродетелям», «величайшим благодеяниям (sic!) природы»[623]. Хотя подтверждалась свобода культов, вновь учреждаемый претендовал на место государственного. Предполагалось, пишет Озуф, «установить спокойствие на нерушимых основах справедливости и возродить общественную нравственность». Учреждением государственной религии Революция должна была завершиться[624].