Историческая традиция Франции

Самым важным с точки зрения генетического мифа было проведение Тьерри прямой линии родства от древних галлов к своим современникам-французам. Он находил, что генеалогически 19 из 20 последних являются потомками галлов. Притом главной для автора «Истории галлов» была не генеалогическая, а развившаяся на ее основе духовная связь, преемственность «морального типа». В это понятие включались «не имевшая равных у древних народов личная отвага», свободолюбие, неукротимость духа, открытость, а, наряду с ними – непостоянство, «неприятие дисциплины и порядка, столь характерное для германских народов (races)», упрямство, «постоянные раздоры как следствие чрезмерного тщеславия»[247]. Как нетрудно предположить, в описании психологических черт легендарных предков нашло отражение состояние политической жизни революционной и постреволюционной Франции.

В период Июльской монархии (1830–1848) новой элитой смешанного – заметим – происхождения был выдвинут принцип гражданского согласия, который стал активно внедряться в генетический миф идеологемой слияния различных структурообразующих начал в виде германо-романского синтеза. Ее наиболее видным проповедником сделался министр и глава правительства Луи-Филиппа Франсуа Гизо (1787–1874). С пылкостью ветхозаветного пророка обличал он после 1848 г. «слепое соперничество высших социальных классов», разъединение между дворянством и буржуазией, которое обрекло страну на революции и установление деспотического, бонапартистского режима. В качестве спасения предлагалась программа классового союза, под которую подводилась историческая база. В стремлении определить основные черты французской цивилизации Гизо находил, что «дух законности и общественных установлений явился… из римского мира, от муниципалитетов и законов Рима»; христианство принесло нравственность, «моральный закон и обязанности людей друг перед другом»; германцы – «дух свободы»[248].

Ранее, в 1820—1830-х гг., Гизо подчеркивал, что у завоевателей были лишь «лесная свобода», «равенство дикарей» и не было институтов, способных закрепить либеральный дух[249]. Еще более критичным был он в отношении Римской империи: от Августа до Феодосия историк констатировал «подлинный упадок» и, несмотря на внешнее величие – творческое бессилие и бесплодность. «Никакой новой идеи, никакого принципа для возрождения» управления. Оно «поддерживалось только своей массой». Диоклетиан создал мощную разветвленную административную систему; но то была лишь материальная сила противодействия разрушению. Моральную жизнь в империи реанимировать так и не удалось[250].

Спустя десять лет акценты сменились. Воскресла антифеодальная демократическая традиция, восходящая к Мабли, и одновременно укрепилась антиимперская линия. И все это при подчеркивании в этнокультурном генезисе фактора «завоевания»! Германцы, по Гизо, повлияли не столько своими институтами и древними обычаями, сколько «самим своим положением среди римского мира», тем, что «они его завоевали» и стали «господами для населения и хозяевами территории». Свобода у древних германцев по-прежнему выглядела в его изображении диковатой: «Никакой государственной власти, никакой религиозной власти… Единственная реальная власть – человеческая воля. Каждый делал то, что хотел, на свой страх и риск»[251].

И такая квазианархическая свобода-воля стала у высокого государственного чиновника последних французских королей ассоциироваться со свободой в понимании цивилизации Нового времени – с «правом каждого индивида распоряжаться собой и своей судьбой, так чтобы никому не нанести ущерб»! Из всех элементов цивилизационной истории страны соратник Тьерри выделил теперь роль германского «вклада».

Именно последний, доказывал Гизо, определил своеобразие цивилизации Франции и Европы. В других цивилизациях человек «был поглощен Церковью или Государством. Только в нашей Европе… он смог развиваться самостоятельно… все более принимая на себя заботы и обязательства, но находя в себе цель и право для себя. Именно к германским нравам восходит эта отличительная черта нашей цивилизации. Фундаментальная идея свободы пришла в современную Европу с ее завоевателями»[252].

Парадокс свободы как дара завоевателей, плода насилия, иначе говоря – принудительной свободы, вряд ли был осмыслен, и это доказывает между прочим, что чужеземность и инородность завоевателей в середине ХIХ в. не представлялись существенными. Сам Гизо был поклонником (и историком) британского конституционализма, а никак не германофилом. И его подход можно объяснить тем, что его мало интересовали обстоятельства генезиса, а больше – укоренение либеральных начал в государственном устройстве современной ему Франции.