Историческая традиция Франции

Мировоззрение основателя Пятой республики было открыто восприятию исторического прогресса. С того самого времени, когда капитан де Голль столкнулся с бюрократической рутиной Третьей республики в бессильных стремлениях перестроить ее военную организацию с учетом требований современной войны (качественно возрастающей роли танков и авиации), он зарекомендовал себя сторонником модернизации в самом широком смысле слова. И уже в предвоенные годы обозначилась противоположность его мировоззрения взглядам «героя Вердена»: Петен, вполне оправдывая изречение «генералы хорошо готовятся к прошлым войнам», считал, что приспособленные к длительному позиционному противостоянию военная организация и оборонная доктрина Франции не нуждаются в изменениях.

Открытость прогрессу, в свою очередь, означала широту пространственной ориентировки в силу тесного единства времени и пространства, как отметил многолетний директор левокатолического журнала «Эспри» Жан-Мари Доменак, цитируя манифест де Голля 18 июня 1940 г.: «Франция не одинока. Война не ограничивается несчастной территорией нашей страны. Она – мировая». Призыв к Сопротивлению был обусловлен восприятием не только глобального, но и тотального характера войны, тем что она затрагивала фундаментальные общечеловеческие ценности. «Врага, – писал Доменак (сам участник Сопротивления), – нельзя было представлять только агрессивной империалистической державой. То было абсолютное зло, которое угрожало не только территории и суверенитету, но самой душе народа и одновременно всему человечеству, его единству и достоинству»[438].

Широта кругозора имела основанием универсализм политического и исторического мышления. Де Голль глубоко усвоил идею историков романтической школы, и особенно Мишле, об универсалистском призвании Франции. Он трактовал эту идею как выражение борьбы за свободу народов и людей, при этом национальные аспекты тесно сплетались с международными. «153 года назад, – обращался де Голль к оккупированной стране, – победоносная ярость народа сделала из 14 июля Праздник Нации. И поскольку таким образом был проложен путь к свободе, этот праздник одновременно стал праздником всех свободных людей»[439].

Впоследствие де Голль уточнил, что универсализм возник задолго до Революции и является коренной особенностью нации. «Призвание Франции, предназначение Франции – это призвание и предназначение общечеловеческие», это «служба человечеству». Людовик Святой был для президента первым французским правителем, воплотившим в своей деятельности и личности идею универсальности. Противопоставляя эту позицию национализму в обычном смысле слова, сподвижник президента Пейрефит говорил о «пан-национализме» де Голля[440].

Фактически, речь идет о слиянии универсалистского пафоса с идеей величия Франции, которую, по собственному признанию и свидетельству окружающих, де Голль постоянно вынашивал в своих помыслах. Даже его политические противники, например Франсуа Миттеран, признавали: «Нельзя любить Францию больше, чем он», а другой лидер социалистов Мишель Рокар уточнял: «Служить французам он хотел прежде всего своим стремлением возвеличить Францию, тогда как мы его упрекали в том, что он больше заботится о Нации, чем о тех, кто ее составляет»[441].

Стремлением к возвращению стране прежнего ореола де Голль выполнял в буквальном смысле историческую задачу. Несколько поколений граждан Третьей республики, учась в школе по учебникам Лависса, усваивали постулат величия Франции. Недаром в 1940 г. капитан Марк Блок услышал от сослуживца недоуменный вопрос: «Действительно ли история нас обманула?»[442] Де Голль перечеркнул этот вопрос и теоретически, и практически. Своей концепцией «тридцатилетней войны» (1914–1944), сплавив в единое целое обе Мировые войны, он сводил разгром 1940 г. к несчастному, но мимолетному эпизоду. А главное – постарался всей своей политической деятельностью вернуть нации сознание ее величия. Он был убежден, что Франция как нация может осознавать себя только великой. И добился на этой основе определенного национального консенсуса.

Желая, чтобы величие страны и ее народа не зависело больше от «провиденциальных лидеров», историк Винок признает, что ему, человеку левой ориентации, импонировала независимая внешняя политика де Голля, позволявшая «гордиться тем, что мы французы». «Мы восхищались им потому, что его образ возвеличивал нас самих», и в этом смысле великий лидер явился «замещением великого народа». Подобно Виноку, немало представителей левых ощутили себя после кончины генерала «посмертными голлистами»[443]. Возвеличивание Франции явилось предпосылкой того, что получило название «голлистского синтеза» в политике, а сутью его была идея исторической преемственности.