Историческая традиция Франции

В мировоззрении де Голля соединились «самые противоречивые элементы национальной традиции, притом, однако, сублимированные, гармонизированные, переплавленные в синтез, в котором разум и сердце принимают равное участие. В некотором роде он предался работе историка, важнейшее качество которого доброжелательность»[444], – отмечал Доменак. Историк Франсуа Бедарида уточнил, что занятия де Голля историей Франции, сам круг его чтения «соединяли преемственностью традицию и Революцию, не исключая ни один из эпизодов этой истории. Скорее, чем о синкретизме… следует говорить об экуменизме, который все принимает и все собирает, отдавая должное каждому персонажу и каждому времени»[445].

«У Франции только одна история», – говорил де Голль. Его возмущало противопоставление Старого порядка тому, что за этим последовало в 1789 г.; он отвергал ту антитезу, что сделалась для Третьей республики заучиваемой в школах азбучной истиной, равно как идеологическим постулатом для роялистов и ультранационалистов. Значительная часть французов считала его лучшим продолжателем революционных традиций[446]. Но вместе с последними де Голль высоко ценил монархическое прошлое страны: «Капетинги создали Францию. Они взяли ее, когда она была ограничена Иль-де-Франсом, и придали ей размеры нынешней Франции. Они вознесли ее в ряд первых стран мира, а Третья республика провалилась с этим… Не роялисты подорвали Республику в 1940 г., а республиканцы»[447].

От приближенных де Голль не скрывал монархических симпатий, но он прекрасно понимал, что в его время: «монархии не делают, от них отделываются». Республика для него была «инструментом», используемым Францией. При этом он хорошо чувствовал настроение нации: «Я не люблю Республику ради Республики. Но французы привязаны к ней, поэтому я всегда считал, что другого выбора нет». И на прямой вопрос Пейрефита, «не хотел ли он реставрации монархии через графа Парижского», потомка Орлеанской ветви французского королевского Дома, который выражал желание стать «дофином», де Голль отрезал: «Нет! Никогда! Ни через него, ни через кого! Ни во время войны, ни после возвращения к делам!»[448]

Полезность «дофина» он оценивал сквозь призму «интересов Франции»; и выходило, по де Голлю, что граф Парижский упустил свой шанс, не присоединившись к движению Сопротивления, как упустил исторический шанс из-за «упрямства» внук Карла Х граф Шамбор[449] в 1873 г., когда роялистское большинство Национального собрания готово было поддержать его. Де Голль признавал, что конституция президентской республики близка к монархии. «Однако это монархия выборная, – уточнял президент. – Она совсем другой природы, чем наследственная монархия Старого порядка. Она установила новую легитимность, ставшую соединительной нитью c легитимностью, нарушенной Революцией. Но эта легитимность опирается на народ»[450].

Еще более суровые упреки, чем роялистам, де Голль предъявлял католической Церкви. Ее клир в своем большинстве не был, по его мнению, ни галликанским, ни патриотическим. Он с горечью говорил Пейрефиту, что иерархов больше привлекал режим Виши: «Это та Франция, которая была им по сердцу». У него как мыслящего католика были основательные претензии и к папству: После Реформации Церковь «оцепенела в консервативной и даже… реакционной позиции. И в таком положении она оставалась в общем 400 лет… Она отказывалась принять современный мир. Нужно покончить с этим неприятием. Этого требует дух времени». С таких позиций де Голль высоко оценивал деятельность Иоанна ХXIII и, сознавая трудности, приветствовал начатое тем «великое дело l’aggiornamento»[451].

Де Голлю это чувство времени было присуще в высокой степени, что и позволяло ему, по словам Доменака, воспринимать антитезу «традиция – модерность» не как неизбежное противостояние, а как «напряжение, которое необходимо снять». Де Голль оказался наделенным «легитимностью, унаследованной не от королевской крови, а от духовной линии, в которой смешались все традиции и все культуры, создавшие Францию». Такой синтез, заключал философ, может иметь перспективы, поскольку современная эпоха «не страшится больше традиций и отвергает те непростительные разрывы, которые столь часто были кровоточащими ранами на теле модерности»[452].

Cыгравший свою роль «голлистский синтез» видится теперь достоянием истории. Прежнюю конфронтацию между наследниками республиканской и монархистской традициями заменяют внутренние разногласия республиканцев, в первую очередь по поводу интеграции мигрантского населения. В этих разногласиях ставится под вопрос господствовавшая со времен Революции и Третьей республики трактовка универсализма как унификации, культурной ассимиляции и административной централизации.