Историческая традиция Франции

Стойкость сопротивления мусульман, с которой он столкнулся в первом походе, отнюдь не ослабила его миссионерского пыла. Король и его духовные советники задумались в это время об обращении всего Востока, в том числе монголов, которых вновь стали именовать не «бичом Божиим», а «добрыми язычниками». «Неведомый, безграничный Восток открывался не власти, но миссии христиан»[507], – комментировала выраженный посланниками монгольского правителя интерес медиевист старой петербургской школы. Человек дела, Людовик в ответ на визит ханских посланников отправляет в глубины Азии двух монахов-миссионеров, снабжая их переносной часовней с вытканными на алом сукне сценами Благовещения, Рождества, Крещения, Страстей Господних, Вознесения и Сошествия Святого Духа[508].

Ле Гофф назвал Людовика «королем без географической карты»[509]. Святому королю она была не нужна: мир короля был идеально одномерен. Повсеместно должно было господствовать христианское учение в той версии, что утверждена Святым престолом. Теологические споры с иноверцами и инаковерующими сводились к профанации: истина заведомо была известна.

«Преследуй всеми силами еретиков и обидчиков твоей земли, – наставлял он сына, – спрашивая, как то требуется, мудрого совета добрых людей, чтобы очистить от еретиков твою землю»[510]. А советчиками для короля в подобных вопросах были «братья» из нищенствующих орденов, служившие Святой инквизиции. Сам Людовик редко проявлял инициативу в репрессиях, но неизменно поддерживал карательные действия Святого престола[511].

Страх перед «пагубой греха», угрожавшей спасению души, неизменно руководил поведением короля. А его представление о грехе было имманентно-наивным, о возмездии – удивительно натуралистическим. Людовик предостерегает сына, что, совершив грех, тот обречет себя на безмерные физические страдания: «Тебе отрубят ноги и руки, и ты расстанешься с жизнью в жестоких мучениях». Характерен и вопрос, который он задавал Жуанвилю – что бы тот предпочел: «стать прокаженным или совершить смертный грех?»[512].

В собственном королевстве Людовик руководствовался принципом «обращение или изгнание, интеграция или исключение»[513], а наиболее отчетливо этот принцип был выражен по отношению к иудеям. Король всячески поощрял их обращение, порой самолично выступая в качестве крестного отца. И одновременно прибегал к угрозам. При нем прошел «процесс над Талмудом» (1240), завершившийся приговором о публичном сожжении священных рукописей, конфисковалось имущество евреев и издавались указы об их изгнании (впрочем не выполнявшиеся). В ордонансе 1269 г. евреям предписывалось нашивать на одежду кусок материи алого цвета (инициатива принадлежала Иннокентию III).

Знаменитым стало переданное Жуанвилем речение короля: «Никто, разве только очень хороший клирик, не должен спорить с ними (иудеями). Но мирянин, услышав клевету (!) на христианский закон, должен защищать его только мечом, вонзая его в живот да поглубже»[514]. Вместе с тем в правление Людовика евреям не инкриминировались «ритуальные убийства», а когда произошел единственно известный погром, король распорядился арестовать виновников (правда, по настоянию папы)[515].

«Нет ничего более простого, ясного исторического явления, чем крестовый поход», – написал в середине ХХ в. биограф Людовика IХ. Крестоносцы «стремились лишь к одному – вырвать Иерусалим, Гроб Господень из власти язычников»[516]. Да и король использовал подобные доводы, взывая из Святой земли к помощи своих подданных: «Поскольку все, кому имя христиане, должны ревновать к начатому нами делу, и особенно вы, потомки тех, кого Господь поставил народом, избранным для завоевания Святой земли, которую вы должны считать вашей собственностью (курсив мой. – А.Г.)»[517]. Такое вот любопытное развитие темы «избранного народа» в духе раннего колониализма!

Однако, если следовать Ле Гоффу, Людовик Святой шел в Иерусалим не для завоевания места Страстей Христовых, а чтобы «попытаться стать Христом»[518]. Страсти Христовы одухотворяли его поведение и впоследствии сделались архетипом его культа. В житийственной литературе настойчиво проводилась мысль, что жертвенность и мученичество крестоносного пути превратились в «крестный путь» короля.