Историческая традиция Франции

То был истовый «король молитвы», творивший ее «устами и мыслями», ранним утром и поздней ночью с бесчисленными коленопреклонениями и песнопениями. Посты, исповеди, причащение (6 раз в году), паломничества, бичевание и многообразные способы «умерщвления плоти». Использование власяницы, отказ от обуви при участии в ритуальных церемониях – во всем этом он доходил до мученичества, проповедником которого он стал после участия в первом для себя Крестовом походе. «Христианин должен гордиться всеми страданиями» по примеру Бога, «умершего за людские грехи на кресте», поучал король[500].

В Крестовых походах нашли свое полное выражение мировоззрение короля-святого и его уникальная личность воина и страстотерпца. «Принятию креста» предшествовало приобретение в 1239–1241 гг. реликвий Страстей Господних – сначала тернового венца, затем – фрагментов Истинного Креста (распятия), губки, из которой палачи поили Христа уксусом, и наконечника пронзившего его копья. Второе приобретение обошлось королевской казне в 135 тыс. турских ливров (по другим данным 100 тыс.). И гораздо меньше, 40 тыс. ливров ушло на сооружение Сент-Шапель. Поражающее теперь соотношение цен и ценностей![501]

Молодой (25 лет) король приобретением священных реликвий являет себя образцом благочестия перед всем христианским миром. Обретение общепочитаемых атрибутов святости делает Францию подлинно Святой землей, утверждал сподвижник короля архиепископ Санса. Что могло быть достойнее для христианского короля?

Крестовые походы становятся уже анахронизмом. Происходит «революция сознания»: каждый христианин мог открыть в собственной душе подлинный Град Божий, так что отвоевание земного Иерусалима утрачивало свою злободневность. Всему окружению Людовика IХ, включая королеву-мать и исповедника-епископа, понятно, что теперь главная задача христианского короля – «надлежащим образом править своим королевством, холить свое физическое, а заодно и политическое тело и оставаться со своими подданными»[502].

Даже наперсник короля Жуанвиль исповедует новые принципы, что истинно богоугодными являются порядок в стране и материальное благополучие ее жителей, и наотрез отказывается участвовать в новом Крестовом походе, внушая патрону: чтобы совершить богоугодное дело, лучше остаться, чтобы опекать и защищать свой народ. Напротив, отправившись в Крестовый поход, король «прогневил бы Бога, который отдал свое тело во спасение своего народа»[503].

Однако Людовик остается глух к подобным доводам. Что же им движет? Прежде всего обет, принятый во время очередного тяжелого заболевания, а также апокалиптическое видéние, навеянное, очевидно, известиями о возникновении Монгольской империи и движении кочевников в Европу. «Да укрепит нас, матушка, Божественное утешение, – говорил он матери. – Ибо, если нападут на нас те, кого называем мы тартарами, то или мы низвергнем их в места тартарейские, откуда они вышли, или они сами всех нас вознесут на небо». Иными словами Людовиком двигало «эсхатологическое», по выражению историка, понимание своего предназначения[504].

Людовик был буквально одержим духом миссионерства, страстью к обращению иноверцев, коя сопрягалась у него с устроительной мечтой о мировом порядке. Ему, пишет Ле Гофф, «виделся бескрайний христианский мир – от самых западных границ Европы до Иерусалима»; этот город, вместе со Святой землей и остальным библейским пространством, и требовалось отвоевать у мусульман. Целью такой «реконкисты» было не столько изгнание «неверных», сколько принуждение их к принятию истинной веры как основания, говоря современным языком, нового мирового порядка. Как предводитель христианского воинства в Крестовом походе король видит себя «rex pacificus, творцом мира на земле, мира эсхатологического, прообраза вечного мира»[505].

Мироустроительная задача казалась тем более выполнимой, что ислам на средневековом Западе не считался религией и мусульмане слыли «язычниками». Для самого Людовика Мухаммед был чародеем, «кудесником», а Коран – «собранием непристойностей». Согласно хронисту-современнику, находясь в плену во время своего первого Крестового похода, Людовик объявляет султану Египта: «У меня и в мыслях не было вернуться во Французское королевство прежде, чем я добуду Господу вашу душу и души других неверных»[506].