Историческая традиция Франции

И во всех этих свершениях Людовик IХ был активным участником – «соучредителем Сорбонны»[487], инициатором составления свода «Больших французских хроник», покровителем городского строительства. При нем отчеканили первую золотую монету. Проповедник аскезы, противник пышных обрядов, «король монашеских орденов», он вместе с тем выступал на практике «королем соборов». Немало замечательных храмов сооружалось или перестраивалось по его инициативе и на средства казны, и на личные средства короля (и королевы-матери).

Если символом «века Людовика ХIV» принято считать Версальский ансамбль, то символизировать творческий дух Людовика IХ в веках будет часовня Сент-Шапель в сердце Парижа, на острове Сите. Предназначенная для хранения реликвий Страстей Господних, Святая капелла одновременно выполняла функцию домашней церкви и потому должна была максимально выразить вкусы хозяина. Сооруженная в центре древнего королевского замка часовня соединила в себе лаконичную строгость и стандартность пространственного решения с оригинальностью и изяществом пропорций нефа и с буйной фантазией декора интерьера. 6,5 тыс. кв. м витражей, сливаясь в огромное многокрасочное панно, делают ее уникальным храмом христианского мира.

Религиозная деятельность короля (а он, по выражению Жоржа Дюби, «ощущал себя духовным лицом и хотел им быть»[488]) обозначила и выразила исторический перекресток в религиозной жизни: от монастырей к соборам. Раннее возвышение монашества (9801130) объяснялось, по Дюби, состоянием общества. Придававшее исключительное значение «формулам и жестам», «дрожавшее перед невидимым», оно нуждалось в ритуалах, чтобы «отогнать страх». Люди в своем большинстве еще считали себя слишком слабыми или невежественными, чтобы спастись своим силами. Монахи стали посредниками в деле коллективного спасения, монастырь вымаливал у Бога прощение и «распределял» его между верующими.

Расположенные, как правило, у могил мучеников, хранившие их мощи и реликвии, создававшие эффект присутствия этих святых, монастыри заняли в церковной жизни то место, которое в духовной жизни верующих той поры занимал культ святых. «Жрецы культа святынь», процветавшего вокруг рак с мощами, сделались незаменимыми посредниками между подземным миром мертвых и земной жизнью. Заупокойная служба стала их главной обязанностью, а образцы погребального искусства – основным украшением обителей. Возникая на могиле или могилах, монастыри сами выглядели «братскими могилами», являя «промежуточный этап между мраком земной жизни и великолепием небес»[489].

То была культура погребального обряда, за которой, по Дюби, наступило «время соборов» (1130–1280) с поворотом к земной жизни. Именно для проповедования этики жизни понадобились амвоны и огромные внутренние пространства, вмещавшие жителей чуть ли не всего города или квартала. Вместе с ростом городов развернулось сооружение кафедральных соборов. С готикой церковное искусство училось «выражать радость»; формировалась «философия счастья». С конца XII в. memento vivere стало вытеснять в литературе memento mori: «древний настрой на отказ и бегство от мира в вечность сменился радостью жизни»[490].

Идя навстречу «радости жизни», оптимистической вере в человеческую способность улучшить земную жизнь, Церковь реабилитировала материальный труд. Из наказания Господня он превратился в инструмент спасения. Заодно материальное благополучие, преуспевание становились морально допустимыми и даже поощряемыми. Однако при спровоцированном экономическим подъемом росте неравенства и разрушении уравнительно-общинной социальности остро востребованной оказалась изначальная для Церкви апология бедности. На этой основе произошел новый триумф монашества, ярким выражением которого сделалось распространение влияния ордена цистерцианцев (см. гл. 1).

Возникший в 1098 г., он к середине XII в. располагал более 350 монастырями по всему Западу (во времена Людовика IХ возникло еще 200). Цистерцианцы составляли двор матери Людовика Бланки Кастильской, цистерцианский монастырь в Ройомоне стал любимым для короля. Духовный лидер цистерцианцев Бернард Клервоский (1091–1153), «одержимый рвением о Господе», выступил яростным обличителем «культуры соборов» – готических храмов с их «невероятной высотой» и «несоразмерной длиной», «чрезмерной просторностью» и «роскошным убранством» интерьера, с росписями, «вызывающими любопытство молящихся» и отвлекающих их внимание. «Церковь наполнена сиянием, а бедняки прозябают в совершенной нищете, – возмущался Св. Бернард, – камни храма покрыты украшениями, а его дети лишены одежды; любители искусств утоляют в храме любопытство, а нищие не находят, чем утолить голод»[491].