Исторические силуэты

Сложнее обстояло дело с низложением кн. Голицына. Очень прочные узы связывали кн. Голицына с Александром: личная дружба со времени младенчества и общее увлечение мистицизмом в зрелые годы. Есть указания на то, что именно Голицын своим влиянием окончательно закрепил в душе Александра влечение к мистике. Александр сам рассказывал квакерам Мобиллье и Аллену, что Голицын в эпоху тяжелых испытаний 1812 года первый внушил ему мысль читать Библию. Вскоре Голицын стал во главе министерства народного просвещения и духовных исповеданий и явился главным организатором библейских обществ в России. Это был предмет не менее близкий сердцу Александра, чем военные поселения. Значительность роли Голицына в это время видна хотя бы уже из того, что названные выше квакеры, посетив Петербург в 1818 г., получили такое впечатление, что Голицын был «первым министром». Аракчеев имел основание для тревоги, ибо делить влияние с Голицыным он не желал, а выбор между тем и другим со стороны Александра зависел от того, какой интерес в душе Александра окажется сильнее: к библейским обществам или к военным поселениям?

Борьба между Аракчеевым и Голицыным была неминуема, и она разразилась с чрезвычайной силой. Аракчеев одержал полную победу, но для этого окончательного своего триумфа ему пришлось пустить в дело сложные и настойчивые усилия. Весь план кампании был построен на том, чтобы опорочить мистическое движение с точки зрения политической благонадежности, убедив государя, что библейские общества и другие предприятия Голицына по части духовного просвещения есть та же революция, только прикрытая религиозным флагом. Для этой цели составился целый комплот, душою которого был Аракчеев, не выходивший, правда, на авансцену борьбы, но настойчиво руководивший ею из-за кулис. Из кого состоял комплот?

Тут мы встречаем ряд очень знакомых фигур, типичных для реакционной клики всех эпох, и между ними на первом плане: юркого ренегата в чиновничьем фраке и прикрытого духовной рясой невежественного и дерзкого изувера, опирающегося на поддержку великосветских знатных барынь. Я разумею Магницкого и игумена Фотия[626]. Магницкий начинал карьеру в лучах славы Сперанского. Он держал себя в то время как милый салонный шалун, душа общества, вечно с неистощимым запасом каламбуров и арлекинад. Бойкое перо и острый ум приблизили его к Сперанскому. Опала Сперанского ранила и Магницкого, который также был сослан тогда, только не на восток, а на север. Теперь он явился в столицу искупать грехи прошлого. Салонный арлекин начал разыгрывать роль Савонаролы[627], громить разврат и нечестие века, проповедовать крестовый поход против вольномыслия и светской науки. Его подвиги в этом направлении в качестве попечителя Казанского университета достаточно известны. Конечно, он толкнулся к Аракчееву и тотчас же был замечен и оценен. Аракчеев и митрополит Серафим[628], объединившиеся для совместной работы над низложением Голицына, почувствовали в нем надежного помощника в качестве мастера интриги. Но для успеха заговора необходим был, кроме того, судья-обличитель, с властной, фанатической речью, с авторитетом духовного сана На эту роль и был избран игумен Юрьевского монастыря Фотий, «полуфанатик, полуплут», по определению Пушкина. Фотий действительно отлично умел наблюдать свои выгоды, разыгрывая из себя бесстрашного и вдохновенного свыше изобличителя крамолы и нечестия. Совершенно невежественный, он производил впечатление безудержной дерзостью своих речей, сплошь и рядом переполненных простонародной площадной бранью, но эта брань сходила за сильный ораторский выпад, ибо была направлена на людей, поставленных высоко на чиновной лестнице. Фотий знал, что он может так браниться, не боясь за свою участь, ибо он чувствовал за собой сильную руку своей фанатичной поклонницы, графини Орловой[629], принесшей к ногам грубого и невежественного монаха свое колоссальное состояние и в неудержимости своего поклонения не побоявшейся даже подставить под град насмешек и двусмысленных подозрений свою девическую честь.

Этого-то Фотия аракчеевский кружок и наметил на роль вдохновенного пророка, который должен был сразить Голицына, явившись к Александру, как некогда Сильвестр[630]к Иоанну IV[631], чтобы потрясающей речью открыть императору глаза на окружившие его опасности. Фотий с готовностью взялся за эту роль. Он давно привык выставлять себя чудотворцем, отмеченным Божественной благодатью; всякую мелочь, с ним случившуюся, он тотчас истолковывал как сотворенное им чудо, и, кажется, от частого повторения подобных выдумок в конце концов сам наполовину им поверил, так что, следя за его деятельностью, нередко трудно бывает решить, где в нем кончался симулятор и где начинался фанатик. Теперь по приказу Аракчеева и митрополита Серафима он «восстал на брань» со всем свойственным ему пылом, имея основания ожидать за свое усердие «великие и богатые милости».